Высвободив из мальчика пальцы, вновь обильно промокнув их во рту, он растер липкую влагу по своей давно окрепшей плоти и остатками смазал чуть припухшее отверстие между все еще хорошо раскрытых перед ним половинок. Исибэйл, желая угодить ему, сильнее прогнулся в спине, так что Эвен без особого труда приладился к его заду. Мальчик снова вздрогнул, как от удара, а затем колени его больше разъехались по сторонам, так что теперь он ощущал, как плотно молодой господин прижался к нему крепкими бедрами.
Эвен толкнулся несильно, на пробу. Мальчик истошно заверещал, но тут же, опомнившись, зажал рот ладошкой, глухо простонав:
— Простите…
Эвен уткнулся носом между худых лопаток, прошептав:
— Это ты меня прости, мой мальчик. Но ты такой… нет сил остановиться.
Исибэйл, в страхе, что разозлит Эвена своими криками, как безумный замотал головой из стороны в сторону, откинувшись затылком ему на плечо и потерявшись носом о щеку. Такое крошечное проявление теплоты и нежности окончательно выбило из Эвена остатки рассудка. Толчки стали ритмичнее, резче, глубже, и, хотя мальчик кряхтел и извивался, стоило Эвену дотянуться рукой до его окрепшего, вязко-влажного шелка на ощупь достоинства, Исибэйл ахнул и начал постанывать с совсем другими интонациями — не всеобъемлющей боли, а пробивавшегося сквозь нее удовольствия.
Когда все закончилось, когда Исибэйл все еще чувствовал в себе застывавшее семя, коим его окропил изнутри Эвен, а сам он был весь в белесых струях от собственной плоти, они лежали рядом, лицом к лицу, и мальчику все так же было позволено разбирать руками слипшиеся от пота пряди, что обмякли на щеках и плечах Эвена.
— Если бы я пересилил тогда себя и не взял тебя с собой, мне бы не пришлось отпускать тебя к чужим людям, к этой неизвестности.
Эвен, не отрываясь, смотрел, что в мерцавшие звезды, в глаза мальчика.
— Если бы вы не взяли меня с собой, я был бы самым несчастным на свете. А теперь… меня ничего не страшит. Я знаю, что вы есть, что я вернусь к вам.
На мгновение Эвену показалось, что мальчик так упрямо твердит про это возвращение, потому что верит в него больше, чем он сам, или потому что не хочет лишний раз тревожить его.
— Будьте спокойны, мой господин.
— Буду, — странная тень подернула пеленой его глаза. — Буду, если ты обещаешь почаще держать свой язык за зубами. Сдается мне, что ни Ярл, ни его люди терпеть тех выходок, что терпел я еще на шотландской земле, не станут.
Исибэйл улыбнулся, пряча глаза в краю укрывавшем их обоих стеганном вручную покрывале из грубого полотна.
— Не так уж часто вы и терпели, — прохрипел он, еле слышно кряхтя. Сзади все еще саднило.
— Эх… И зачем только я тебя предупреждаю? Все равно не сдержишься, так?
Исибэйл глянул на него исподлобья и прошептал:
— Ради вас — сдержусь. Слово даю
— Ради себя это сделай.
Он протяжно вздохнул и притянул к себе мальчика, обняв обеими руками поверх покрывала.
Уже ночью, когда грудь ему обдавало теплое ровное дыхание, Эвен тихо, дабы не разбудить мальчика, перекрестил его, мысленно благодаря Создателя за то, что хотя бы на одну ночь в его жизни Тот приоткрыл для него врата Рая.
========== 14. Ложь благословенна, а свет любви проклят ==========
Отчего в самый теплый, в самый живой месяц северного лета сердце заледенело, что в йольскую стужу? Отчего даже костры тех двенадцати дней не сумели б отогреть его?
Отныне Эвен часто, под вечер, покидает владения и отправляется к скалистым берегам, где у моря ли или раскинувшегося над ним бескрайнего белесо-серого неба выпытывает ответ, но едва ли кроваво-алое зарево, предвещая тьму, на всю ночь разлучит две стихии — возвращается назад ни с чем.
В один из таких пронизанных насквозь тоской предзакатных часов на пороге его покоев, ставшими сродни келье отшельника, появился Седрик.
— Что тебе?
Голос донесся со стороны постели, где Эвен, стиснув пальцами грубый отрез холщовой ткани, уже долго, не смыкая глаз, прижимался к нему лицом.
Ему нужно было услышать его запах. Он слабел с каждой ночью, и Эвен боялся той, когда лишится последнего, пусть и такого призрачного ощущения присутствия мальчика рядом.
— Неважные вести, господин. Говорят, что вашего Исибэйла ярл держит у себя хуже скота и об кудри его вытирает руки. Разве стерпите вы подобное, господин?
Наверное, вестник его рассчитывал на совсем другой ответ.
— До йольских костров он принадлежит ярлу. Я не волен обсуждать, как он обращается со слугами. И уж ты — тем более.
— Как вам угодно, господин.
Поклонившись, Седрик отправился на другую половину дома. Несмотря на ответ Эвена, он знал: тот не станет бездействовать. Такой уж он есть. И пускай он думает, что за строгим холодом в голосе ловко скрывает то, что творится у него на душе… За столько лет служения их дому и ему лично Седрик научился читать его, как открытую книгу. По крайней мере, так ему самому думалось.
Той ночью о сне не могло и быть и речи. Эвен и раньше слышал о жестоких повадках ярла и его окружения, но разве сам он никогда не был жесток с Исибэйлом? Почему ему всегда казалась правильной, оправданной та жестокость, с которой он обращался с мальчиком? Так в праве ли он давать волю голосу совести сейчас?
Он мог бы не отпускать мальчика, найти ему хотя бы временное укрытие, тайно переправить обратно к берегам Шотландии, но у подобного неподчинения исход был один: он неминуемо навлек бы гнев своего господина на себя и свой дом. В своем время его собственный отец не пожалел родного сына, лишь бы избежать осуждения в их круге. Эвер был таким же господином, как и он сам. А Исибэйл… всего лишь слуга.
Но грубая постель его по-прежнему хранила аромат тех златоподобных кудрей, об которые сейчас вытирают пропитанные прогорклым салом руки. И никогда уже не смыть с губ своих отпечатков той юной нежности.
«Нет тьмы сильнее отчаяния, господин» — тяжелым грузом осели в сердце слова Исибэйла, оброненные им в ту ночь на постоялом дворе, которую они провели, прижавшись друг к другу, отдавая все тепло тела и души другому. На мгновение почудилось ему, что овладевавшее им отчаяние вот-вот прольется последними следами слабости на его лице. Но река слез его давно уже высохла досуха.
Еще тогда, когда он потерял навсегда единственного близкого его сердцу человека, который, как грезилось ему, через много лет возродился в другом.
Но остывшее сердце — мертвое сердце. И сейчас все, что чувствовал Эвен — это словно его погребли заживо, вместе с такой вымоленной, такой запретной и так люто отнятой у него любовью.
Мечты всегда далеко за пределами божественной власти.
Только зачем он и сейчас лжет себе? Или же ложь эта — благословенна, а свет его любви — проклят?
Его цепко держат долг и честь, не одни лишь его, но и всего их рода.
И сердце. Обескровленное потерей.
***
— Стало быть, даже до земель не доехал?
— Да, господин. Поговаривают, на дороге разбойники перехватили.
— Оно и к лучшему.
И пока Эвен ночь напролет бередил свое сердце, Седрик с упоением предвкушал неминуемый исход. Он знал, чего стоил этот мальчишка для Эвена.
***
— Как посмел ты вступить на мою землю?
В пепле ярости и стыда, Эвен преклонил колено пред своим господином. И ожили все былые страхи. Но сильнее их был мерцающий огонь в его глазах.
— Прошу простить меня, мой господин. Я бы ни за что не нарушил границ ваших земель. Но меня заставило пойти на такой шаг крайне важное дело.