Эвервилль

Клайв Баркер Эвервилль

Память, предвидение и фантазия —

прошлое, будущее и миг сна между ними —

составляют единый мир,

проживающий один бесконечный день.

Знать об этом — Мудрость.

Использовать это — Искусство.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ

I

1

Их погубила надежда. Надежда и уверенность в том, что провидение уже заставило их достаточно пострадать за свою мечту. Слишком многих они потеряли в пути — детей, целителей, предводителей — и потому решили, что Господь больше не допустит утрат, а вознаградит за тяготы и лишения и приведет в изобильные земли.

Когда они увидели первые признаки снежных бурь, когда впереди появились тучи, в сравнении с которыми грозовые пики Вайоминга казались ничтожными, и полетела в лицо ледяная крошка, они сказали друг другу: это испытание — последнее. Если сейчас мы повернем назад, устрашившись непогоды и холода, то все, кого мы похоронили в пути, умерли напрасно, и страдания их, а вместе с ними и наши страдания, тоже напрасны. Нужно идти вперед. Нужно, как никогда раньше, твердо верить в свою мечту. В конце концов, сказали они друг другу, октябрь только начался, идет первая неделя. Пусть непогода застанет нас в горах раз-другой, но, когда начнется настоящая зима, мы уже будем по ту сторону, на зеленых лугах.

Значит, вперед. Вперед во имя мечты.

Потом возвращаться было поздно. Даже если бы снег, выпавший в последнюю неделю месяца, не завалил перевалы, все равно: лошади слишком исхудали и обессилели, что бы тащить повозки назад через горы. У переселенцев не осталось выбора, кроме как идти дальше. Хотя они давно перестали понимать, где находятся, и лишь слепо брели наугад в кромешной, как ночная тьма, белизне.

Порой ветер на мгновение разрывал завесу туч, но и в разрывах не было видно ни неба, ни солнца. Только очередная гора, равнодушная к людям, вырастала на пути между ними и землей обетованной. Снег сползал с вершины, похожей на мягкую шапку, и заваливал те самые склоны, где им волей-неволей предстояло пройти, чтобы выбраться.

К тому времени их надежда истаяла и продолжала таять день ото дня. Из восьмидесяти трех душ, что отправились в дорогу весной 1848 года из городка Индепенденс, в штате Миссури (по пути к ним прибавилось шестеро новорожденных), выжил тридцать один человек. За первые три месяца, пока они пересекли Канзас, прошли ао Небраски и одолели четыреста восемьдесят семь миль по равнинам Вайоминга, умерло всего шестеро. Трое утонули. Двое отбились от каравана и, как считалось, были убиты индейцами. Еще одна повесилась на дереве. Но с приходом летней жары начались болезни, и тяготы путешествия в полной мере дали себя знать. Протухли мясо и вода, и первыми стали погибать дети и старики. Потом, когда припасы совсем иссякли, ослабели даже здоровые мужчины и женщины, крепкие и отважные, полгода назад полные сил. Земля, где им были обещаны радость и отдохновение, оказалась пустынной и суровой. Мужчины уходили на поиски пропитания и после нескольких дней блужданий возвращались с голодным взглядом и пустыми руками. К наступлению холодов путешественники окончательно обессилели, и многие не выдержали этого последнего испытания. За первые три недели зимы умерло со рок семь человек — замерзшие, засыпанные снегам, голодные, измученные, потерявшие надежду.

После гибели доктора Ходдера счет смертям вел Герман Дил — из выживших он более других смыслил во врачевании. Когда они доберутся до Орегона, до прекрасной земли на Западе, сказал он людям, они вместе помолятся за тех, кто не дошел, и воздадут долг всем и каждому, кого он отметил у себя в дневнике. А до той поры, до той счастливой поры, живые не обязаны заботиться о мертвых, выбиваясь из последних сил. Мертвые отошли в теплые любящие объятия Господа и вряд ли обвинят тех, кто вырыл им не слишком глубокие могилы или произнес краткие отходные молитвы.

— Мы помянем их с любовью, — объявил Дил, — когда немного переведем дух.

На следующий же день, дав это обещание мертвым, он сам присоединился к их числу: покинул бренную плоть в час, когда караван пробивался сквозь снежную целину. Его тело осталось непогребенным — во всяком случае, людскими руками. Снег в тот день валил такой густой, что труп Дила скрылся под ним прежде, чем спутники успели поделить между собой скудные остатки провизии в фургоне покойного.

Ночью того же дня преставились во сне Ивен Бэбкок и его жена Элис, а также Мэри Уилкокс: она похоронила пятерых детей, ее муж заболел от горя и умер у нее на руках, а ее рыдания продолжали отдаваться эхом от скал, когда измученное сердце уже перестало биться.

Наступил новый день, но его свет не принес утешения. Снег валил густо, как и прежде. Среди туч не было ни едино го просвета, и пионеры не видели, что впереди. Они шли согнувшись, молча, не имея сил разговаривать, а тем более — петь гимны, как с радостью пели они в мае и в июне, вознося Небесам хвалу во славу своего дела.

Теперь они только безмолвно молились и просили Господа дать им силы выжить. Возможно, кто-то из них в те дни поклялся: если они получат эти силы, если сумеют пере сечь белую пустыню и увидят зеленые склоны, то благодарность их будет безграничной; они до конца жизни станут свидетельствовать о том, что человек не должен отворачиваться от Господа, невзирая ни на какие страдания и скорби юдоли земной, ибо Господь есть надежда и приют во веки веков.

2

В начале путешествия, когда караван тронулся на Запад, у них было тридцать два ребенка. В конце остался один: Мэв О'Коннел, некрасивая двенадцатилетняя девочка, в чьем тщедушном теле обнаружилась сила духа, какой изумились бы все соседи ее овдовевшего отца. Весной, качая головой, они твердили ему, что Мэв не перенесет путешествия. Она и так у вас кожа да кости, говорили они, и на ноги слаба, и на живот тоже. Она и на голову слаба, шептались они за спи ной, вся в отца — Хармона О'Коннела, на каждой вечеринке в Миссури заводившего речи про Запад. В Орегоне, рассказывал он, настоящий рай земной; но не горы и леса прославят этот край, а прекрасный сияющий город, который он, Хармон, там возведет.

Слабоумный — так говорили у него за спиной, — к тому же ирландец. В жизни своей только и видел, что Дублин да задворки Ливерпуля и Бостона. Что он может знать о дворцах и башнях?

Когда переселенцы готовились к путешествию, насмешки над Хармоном усилились, и он перестал делиться плана ми основания города со всеми, кроме дочери. Мечты его товарищей о земле, что ждала их, были куда скромнее. Они лишь хотели, чтобы там был лес для постройки домов, плодородная почва и чистая вода. И они не доверяли тем, кто замахивался на большее.

Однако скромность запросов не спасла их от смерти. Многие из тех мужчин и женщин, многократно выражавших свое презрение к Хармону, умерли, не добравшись до плодородных земель и чистой воды, а этот слабоумный и его костлявая дочь не сдавались. Даже в последние отчаянные дни Мэв и Хармон шептались все о том же, идя рядом со своей клячей, превратившейся в скелет. Если ветер на мину ту утихал, до спутников долетали обрывки их разговора Измученные, выбивавшиеся из сил, отец и дочь продолжали мечтать о городе, который они построят, когда закончится испытание; о чудном городе, который будет стоять, когда хижины первых его поселенцев развалятся и сгниют, а па мять о них развеется в прах.

Они уже придумали имя для своей столицы, не подвластной времени.

Эвервилль — Вечный город.

Ах, Эвервилль!

Сколько раз Мэв до ночи слушала, как отец рассказывает, устремив взгляд в огонь потрескивавшего костра. Огня Хармон не видел, ибо перед ним сияла совсем иная картина: улицы, площади и величественные здания будущего чудесного города.

— Иногда мне кажется, что ты там был, — заметила Мэв как-то вечером в конце мая.