Выбрать главу

Кладбище китов

В. Наумову

На кладбище китов               на снеговом погосте стоят взамен крестов               их собственные кости. Они не по зубам —               все зубы мягковаты. Они не по супам —                 кастрюли мелковаты. Их вьюга, тужась, гнет,               но держатся — порядок!— вколоченные в лед,               как дуги черных радуг. Горбатый эскимос,               тоскующий по стопке, как будто бы вопрос,                в них заключен, как в скобки. Кто резво щелкнул там?                  Ваш фотопыл умерьте! Дадим покой китам                хотя бы после смерти. А жили те киты,             людей не обижая, от детской простоты                 фонтаны обожая. И солнца красный шар                  плясал на струях белых… «Киты по борту! Жарь!                   Давай, ребята, бей их!» Спастись куда-нибудь?                 Но ты — пространства шире. А под воду нырнуть —               воды не хватит в мире. Ты думаешь, ты бог?                Рисковая нескромность. Гарпун получишь в бок                 расплатой за огромность. Огромность всем велит                  охотиться за нею. Тот дурень, кто велик.                   Кто мельче — тот умнее. Плотва, как вермишель.                   Среди ее безличья дразнящая мишень — беспомощность величья! Бинокли на борту               в руках дрожат, нацелясь, и с гарпуном в боку                Толстой бежит от «цейсов». Величью мель страшна.                  На камни брошен гонкой, обломки гарпуна выхаркивает Горький. Кровав китовый сан.                  Величье убивает, и Маяковский сам                  гарпун в себя вбивает. Китеныш, а не кит,                  но словно кит оцеплен, гарпунным тросом взвит, качается Есенин. Почти не простонав,                  по крови, как по следу, уходит Пастернак               с обрывком троса в Лету. Хемингуэй молчит,               но над могилой грозно гарпун в траве торчит,                    проросший ввысь из гроба. И, скрытый за толпой,                  кровавым занят делом даласский китобой               с оптическим прицелом. …Идет большой загон,                    а после смерти — ласка. Честнее твой закон,                  жестокая Аляска. На кладбище китов                у ледяных торосов нет ханжеских цветов —                   есть такт у эскимосов. Эх, эскимос-горбун,—                  у белых свой обычай: сперва всадив гарпун,                  поплакать над добычей. Скорбят смиренней дев,                сосут в слезах пилюли убийцы, креп надев,                в почетном карауле. И промысловики,             которым здесь не место, несут китам венки               от Главгарпунотреста. Но скручены цветы                стальным гарпунным тросом Довольно доброты!                Пустите к эскимосам!

1967

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Когда взошло твое лицо…

Когда взошло твое лицо над жизнью скомканной моею, вначале понял я лишь то, как скудно все, что я имею.
Но рощи, реки и моря оно особо осветило и в краски мира посвятило непосвященного меня.
Я так боюсь, я так боюсь конца нежданного восхода, конца открытий, слез, восторга, но с этим страхом не борюсь.
Я помню — этот страх и есть любовь. Его лелею, хотя лелеять не умею, своей любви небрежный страж.
Я страхом этим взят в кольцо. Мгновенья эти — знаю — кратки, и для меня исчезнут краски, когда зайдет твое лицо…

1960

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

Когда мужики ряболицые…

Когда мужики ряболицые, папахи и бескозырки, шли за тебя,          революция, то шли они бескорыстно. Иные к тебе привязывались преданно,        честно,             выстраданно. Другие к тебе примазывались — им это было выгодно. Они,    изгибаясь,           прислуживали, они,   извиваясь,          льстили и предавали при случае — это вполне в их стиле. Гладеньки,        бархатисты, плохого не порицали, а после —        шли в бургомистры, а после —        шли в полицаи. Я знаю эту породу. Я сыт этим знаньем по горло. Они   в любую погоду — такие,     как эта погода. Им,  кто юлит, усердствуя, и врет на собраньях всласть, не важно,       что власть Советская, а важно им то,       что власть. А мне     это очень важно и потому тревожно. За это я умер бы              дважды и трижды —       если бы можно! Пусть у столов они вьются, стараются —          кто ловчее. Нужны тебе,       революция, солдаты,       а не лакеи. Улыбка лакея приятельская — он все, что угодно, подаст.
Душа у лакея предательская — он все, что угодно, продаст.
Солдаты —       народ нельстивый, ершистый они народ. Солдат перед ложью не стихнет, солдат на других не наврет. Ершистые и колючие, сложная ваша участь.
Какие обиды горючие терпели вы за колючесть! Вы столько их получали, столько на вас плели.
Но шли вы куда —             в полицаи?— Вы в партизаны шли! Как те мужики ряболицые, папахи и бескозырки,— шли вы      за революцию, шли умирать бескорыстно. За ваше служение истине, за верность ей в годы бед считаю      вас коммунистами — партийные вы или нет. В бою вы за правду пали. Вступаю за вами в бой, и, беспартийный парень, я,  революция,          твой!