1. Главная
  2. Книги
  3. Евтушенко Евгений Александрович
  4. Евгений Евтушенко. Все стихи
  5. Страница 12
Выбрать главу
Излишне меня обижают — но это не страшно мне. Излишне меня обожают — и это не страшно мне. Не страшно,          что плохо любится, что грустен, как на беду. Мне страшно,           что революцию хоть в чем-нибудь подведу. Мне еще много помучиться, но буду прям до конца, и из меня не получится вкрадчивого льстеца. И пусть не в пример неискренним, рассчитанным чьим-то словам: «Считайте меня коммунистом!» — вся жизнь моя скажет вам.

Евгений Евтушенко. Стихи.

Россия — Родина моя. Библиотечка русской советской поэзии в пятидесяти книжках.

Москва: Художественная литература, 1967.

Когда мужчине сорок лет

Когда мужчине сорок лет, ему пора держать ответ: душа не одряхлела?— перед своими сорока, и каждой каплей молока, и каждой крошкой хлеба.
Когда мужчине сорок лет, то снисхожденья ему нет перед собой и перед богом. Все слезы те, что причинил, все сопли лживые чернил ему выходят боком.
Когда мужчине сорок лет, то наложить пора запрет на жажду удовольствий: ведь если плоть не побороть, урчит, облизываясь, плоть — съесть душу удалось ей.
И плоти, в общем-то, кранты, когда вконец замуслен ты, как лже-Христос, губами. Один роман, другой роман, а в результате лишь туман и голых баб — как в бане.
До сорока яснее цель. До сорока вся жизнь как хмель, а в сорок лет — похмелье. Отяжелела голова. Не сочетаются слова. Как в яме — новоселье.
До сорока, до сорока схватить удачу за рога на ярмарку мы скачем, а в сорок с ярмарки пешком с пустым мешком бредем тишком. Обворовали — плачем.
Когда мужчине сорок лет, он должен дать себе совет: от ярмарки подальше. Там не обманешь — не продашь. Обманешь — сам уже торгаш. Таков закон продажи.
Еще противней ржать, дрожа, конем в руках у торгаша, сквалыги, живоглота. Два равнозначные стыда: когда торгуешь и когда тобой торгует кто-то.
Когда мужчине сорок лет, жизнь его красит в серый цвет, но если не каурым — будь серым в яблоках конем и не продай базарным днем ни яблока со шкуры.
Когда мужчине сорок лет, то не сошелся клином свет на ярмарочном гаме. Все впереди — ты погоди. Ты лишь в комедь не угоди, но не теряйся в драме!
Когда мужчине сорок лет, или распад, или расцвет — мужчина сам решает. Себя от смерти не спасти, но, кроме смерти, расцвести ничто не помешает.

1972

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Когда убили Лорку

Когда убили Лорку, — а ведь его убили!- жандарм дразнил молодку, красуясь на кобыле.
Когда убили Лорку, — а ведь его убили!- сограждане ни ложку, ни миску не забыли.
Поубиваясь малость, Кармен в наряде модном с живыми обнималась — ведь спать не ляжешь с мертвым.
Знакомая гадалка слонялась по халупам. Ей Лорку было жалко, но не гадают трупам.
Жизнь оставалась жизнью — и запивохи рожа, и свиньи в желтой жиже, и за корсажем роза.
Остались юность, старость, и нищие, и лорды. На свете все осталось — лишь не осталось Лорки.
И только в пыльной лавке стояли, словно роты, не веря смерти Лорки игрушки-донкихоты.
Пусть царят невежды и лживые гадалки, а ты живи надеждой, игрушечный гидальго!
Средь сувенирной швали они, вздымая горько смешные крошки-шпаги, кричали: «Где ты, Лорка?
Тебя ни вяз, ни ива не скинули со счетов. Ведь ты бессмертен,— ибо из нас, из донкихотов!»
И пели травы ломко, и журавли трубили, что не убили Лорку, когда его убили.

Евгений Евтушенко. Идут белые снеги.

Москва, «Художественная Литература», 1969.

Когда я думаю о Блоке…

И. Глазунову

Когда я думаю о Блоке, когда тоскую по нему, то вспоминаю я не строки, а мост, пролетку и Неву. И над ночными голосами чеканный облик седока — круги под страшными глазами и черный очерк сюртука. Летят навстречу светы, тени, дробятся звезды в мостовых, и что-то выше, чем смятенье, в сплетенье пальцев восковых. И, как в загадочном прологе, чья суть смутна и глубока, в тумане тают стук пролетки, булыжник, Блок и облака…

1957

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Лифтерше Маше под сорок…

Лифтерше Маше под сорок. Грызет она грустно подсолнух, и столько в ней детской забитости и женской кричащей забытости! Она подружилась с Тонечкой, белесой девочкой тощенькой, отцом-забулдыгой замученной, до бледности в школе заученной. Заметил я —         робко, по-детски поют они вместе в подъезде. Вот слышу —           запела Тонечка. Поет она тоненько-тоненько. Протяжно и чисто выводит… Ах, как у ней это выходит! И ей подпевает Маша, обняв ее,       будто бы мама. Страдая поют и блаженствуя, две грусти —          ребячья и женская. Ах, пойте же,           пойте подольше, еще погрустнее,             потоньше. Пойте,     пока не устанете… Вы никогда не узнаете, что я,     благодарный случаю, пение ваше слушаю, рукою щеку подпираю и молча вам подпеваю.
~ 12 ~