Выбрать главу
Любовь за невниманье упрекая, я приставал с расспросами к друзьям: «Скажите,— скоро?…         А она — какая?» «Да погоди,         еще узнаешь сам…»
И так же, как сейчас,             в минуты эти, когда от моря стало так сине, исчезло все —             и лишь она на свете, затихло все —         и лишь слова ее…

1952

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Муки совести

Д. Шостаковичу

Мы живем, умереть не готовясь, забываем поэтому стыд, но мадонной невидимой совесть на любых перекрестках стоит.
И бредут ее дети и внуки при бродяжьей клюке и суме — муки совести — странные муки на бессовестной к стольким земле.
От калитки опять до калитки, от порога опять на порог они странствуют, словно калики, у которых за пазухой — бог.
Не они ли с укором бессмертным тусклым ногтем стучали тайком в слюдяные окошечки смердов, а в хоромы царей — кулаком?
Не они ли на загнанной тройке мчали Пушкина в темень пурги, Достоевского гнали в остроги и Толстому шептали: «Беги!»
Палачи понимали прекрасно: «Тот, кто мучится,— тот баламут. Муки совести — это опасно. Выбьем совесть, чтоб не было мук».
Но как будто набатные звуки, сотрясая их кров по ночам, муки совести — грозные муки проникали к самим палачам.
Ведь у тех, кто у кривды на страже, кто давно потерял свою честь, если нету и совести даже — муки совести вроде бы есть.
И покуда на свете на белом, где никто не безгрешен, никто, в ком-то слышится: «Что я наделал?» можно сделать с землей кое-что.
Я не верю в пророков наитья, во второй или в тысячный Рим, верю в тихое: «Что вы творите?», верю в горькое: «Что мы творим?»
И целую вам темные руки у безверья на скользком краю, муки совести — светлые муки за последнюю веру мою.

1966

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Мы перед чувствами немеем…

Мы перед чувствами немеем, мы их привыкли умерять, и жить еще мы не умеем и не умеем умирать.
Но, избегая вырождений, нельзя с мерзавцами дружить, как будто входим в дом враждебный, где выстрел надо совершить.
Так что ж, стрелять по цели — или чтоб чаю нам преподнесли, чтоб мы заряд не разрядили, а наследили и ушли?
И там найти, глотая воздух, для оправдания пример и, оглянувшись, бросить в воду невыстреливший револьвер.

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

На велосипеде

Я бужу на заре своего двухколесного друга. Мать кричит из постели: «На лестнице хоть не трезвонь!» Я свожу его вниз. По ступеням он скачет упруго. Стукнуть шину ладонью — и сразу подскочет ладонь! Я небрежно сажусь — вы посадки такой не видали! Из ворот выезжаю навстречу воскресному дню. Я качу по асфальту. Я весело жму на педали. Я бесстрашно гоню, и звоню,       и звоню,            и звоню… За Москвой петуха я пугаю, кривого и куцего. Белобрысому парню я ниппель даю запасной. Пью коричневый квас в пропылившемся городе Кунцево, привалившись спиною к нагретой цистерне квасной. Продавщица сдает мокрой мелочью сдачу. Свое имя скрывает: «Какие вы хитрые все». Улыбаясь: «Пока!», я к товарищу еду на дачу. И опять я спешу; и опять я шуршу по шоссе. Он сидит, мой товарищ, и мрачно строгает дубину на траве,       зеленеющей у гаража. Говорит мне: «Мячи вот украли…                  Обидно…» И корит домработницу: «Тоже мне страж…               Хороша!» Я молчу. Я гляжу на широкие, сильные плечи. Он о чем-то все думает, даже в беседе со мной. Очень трудно ему. На войне было легче. Жизнь идет. Юность кончилась вместе с войной. Говорит он: «Там душ.      Вот держи,               утирайся». Мы по рощице бродим, ругаем стихи и кино. А потом за столом, на прохладной и тихой террасе, рядом с ним и женою тяну я сухое вино. Вскоре я говорю: «До свидания, Галя и Миша». Из ворот он выходит, жена прислонилась к плечу. Почему-то я верю: он сможет,        напишет… Ну а если не сможет, и знать я о том не хочу. Я качу! Не могу я с веселостью прущей расстаться. Грузовые в пути догоняю я махом одним. Я за ними лечу в разреженном пространстве. Па подъемах крутых прицепляюсь я к ним. Знаю сам,      что опасно! Люблю я рискованность! Говорят мне, гудя напряженно,               они: «На подъеме поможем, дадим тебе скорость, ну, а дальше уже, как сумеешь, гони». Я гоню что есть мочи! Я шутками лихо кидаюсь. Только вы не глядите, как шало я мчусь, — это так, для фасону. Я знаю,      что плохо катаюсь. Но когда-нибудь я хорошо научусь. Я слезаю в пути у сторожки заброшенной,                   ветхой. Я ломаю черемуху         в звоне лесном. и, к рулю привязав ее ивовой веткой, я лечу    и букет раздвигаю лицом. Возвращаюсь в Москву. Не устал еще вовсе. Зажигаю настольную, верхнюю лампу гашу. Ставлю в воду черемуху. Ставлю будильник на восемь, и сажусь я за стол, и вот эти стихи             я пишу…

1955