Выбрать главу
И как-то утром, вставши сонно, еще не зная ничего, мы вдруг ступили удивленно, дверь отворивши, на него.
Лежал глубокий он и чистый со всею мягкой простотой. Он был застенчиво-пушистый и был уверенно-густой.
Он лег на землю и на крыши, всех белизною поразив, и был действительно он пышен, и был действительно красив.
Он шел и шел в рассветной гамме под гуд машин и храп коней, и он не таял под ногами, а становился лишь плотней.
Лежал он, свежий и блестящий, и город был им ослеплен. Он был тот самый. Настоящий. Его мы ждали. Выпал он.

1953

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Ты большая в любви…

Ты большая в любви.                  Ты смелая. Я — робею на каждом шагу. Я плохого тебе не сделаю, а хорошее вряд ли смогу. Все мне кажется,               будто бы по лесу без тропинки ведешь меня ты. Мы в дремучих цветах до пояса. Не пойму я —             что за цветы. Не годятся все прежние навыки. Я не знаю,         что делать и как. Ты устала.          Ты просишься на руки. Ты уже у меня на руках. «Видишь,        небо какое синее? Слышишь,       птицы какие в лесу? Ну так что же ты?                  Ну?                     Неси меня!» А куда я тебя понесу?..

1953

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Ты спрашивала шепотом…

Ты спрашивала шепотом: «А что потом?             А что потом?» Постель была расстелена, и ты была растеряна… Но вот идешь по городу, несешь красиво голову, надменность рыжей челочки, и каблучки-иголочки. В твоих глазах —                 насмешливость, и в них приказ —                 не смешивать тебя     с той самой,                 бывшею, любимой        и любившею. Но это —         дело зряшное. Ты для меня —              вчерашняя, с беспомощно забывшейся той челочкою сбившейся. И как себя поставишь ты, и как считать заставишь ты, что там другая женщина со мной лежала шепчуще и спрашивала шепотом: «А что потом?              А что потом?»

1957-1975

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

У римской забытой дороги

У римской забытой дороги недалеко от Дамаска мертвенны гор отроги, как императоров маски.
Кольца на солнце грея, сдержанно скрытноваты, нежатся жирные змеи — только что с Клеопатры.
Везли по дороге рубины, мечи из дамасской стали, и волосами рабыни, корчась, ее подметали.
Старый палач и насильник, мазью натершись этрусской, покачиваясь в носилках, думал наместник обрюзглый:
«Пусть от рабочей черни лишь черепа да ребра: все мы умрем, как черви, но не умрет дорога…»
И думал нубиец-строитель, о камни бивший кувалдой, но все-таки раб строптивый, но все-таки раб коварный:
«Помня только о плоти, вы позабыли бога, значит, и вы умрете, значит, умрет и дорога…»
Сгнивали империи корни. Она, расползаясь, зияла, как сшитое нитками крови лоскутное одеяло.
Опять применяли опыт улещиванья и пыток. Кровью пытались штопать, но нет ненадежней ниток.
С римского лицемерия спала надменная тога, и умерла империя, и умирала дорога.
Пытались прибегнуть к подлогу. Твердили, что в крови, когда-то пролитой на дорогу, дорога не виновата.
Но дикой травы поколенья сводили с ней счеты крупно: родившая преступленья, дорога сама преступна.
И всем палачам-дорогам, и всем дорогам-тиранам да будет высоким итогом высокая плата бурьяном!
Так думал я на дороге, теперь для проезда закрытой, дороге, забывшей о боге, и богом за это забытой.

1967, Дамаск

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Уходят матери

Р. Поспелову

Уходят наши матери от нас, уходят потихонечку,            на цыпочках, а мы спокойно спим,              едой насытившись, не замечая этот страшный час. Уходят матери от нас не сразу,                             нет — нам это только кажется, что сразу. Они уходят медленно и странно шагами маленькими по ступеням лет. Вдруг спохватившись нервно в кой-то год, им отмечаем шумно дни рожденья, но это запоздалое раденье ни их,     ни наши души не спасет. Все удаляются они, все удаляются. К ним тянемся,           очнувшись ото сна, но руки вдруг о воздух ударяются — в нем выросла стеклянная стена! Мы опоздали.         Пробил страшный час. Глядим мы со слезами потаенными, как тихими суровыми колоннами уходят наши матери от нас…

1960

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Фронтовик

Глядел я с верным другом Васькой, укутан в теплый тетин шарф, и на фокстроты, и на вальсы, глазок в окошке продышав. Глядел я жадно из метели, из молодого января, как девки жаркие летели, цветастым полымем горя. Открылась дверь с игривой шуткой, и в серебрящейся пыльце — счастливый смех, и шепот шумный, и поцелуи на крыльце. Взглянул —       и вдруг застыло сердце. Я разглядел сквозь снежный вихрь: стоял кумир мальчишек сельских — хрустящий,       бравый фронтовик. Он говорил Седых Дуняше: «А ночь-то, Дунечка, —                  краса!» И тихо ей:       «Какие ваши совсем особые глаза…» Увидев нас,        в ладоши хлопнул и нашу с Ваською судьбу решил:    «Чего стоите, хлопцы?! А ну, давайте к нам в избу!» Мы долго с валенок огромных, сопя, состукивали снег и вот вошли бочком,                негромко в махорку, музыку и свет. Ах, брови —         черные чащобы!.. В одно сливались гул и чад, и голос:      «Водочки еще бы!..»- и туфли-лодочки девчат. Аккордеон вовсю работал, все поддавал он ветерка, а мы смотрели,           как на бога, на нашего фронтовика. Мы любовались,— я не скрою, — как он в стаканы водку лил, как перевязанной рукою красиво он не шевелил. Но он историями сыпал и был уж слишком пьян и лих, и слишком звучно,              слишком сыто вещал о подвигах своих. И вдруг    уже к Петровой Глаше подсел в углу под образа, и ей опять:         «Какие ваши совсем особые глаза…» Острил он приторно и вязко. Не слушал больше никого. Сидели молча я и Васька. Нам было стыдно за него. Наш взгляд,      обиженный, колючий, его упрямо не забыл, что должен быть он лучше,                      лучше за то,    что он на фронте был. Смеясь,    шли девки с посиделок и говорили про свое, а на веревках поседелых скрипело мерзлое белье.