Выбрать главу
И вот оно — возмездье — настает. «Предатель!»— дождь тебя наотмашь бьет. «Предатель!»— ветки хлещут по лицу. «Предатель!»— эхо слышится в лесу.
Ты мечешься, ты мучишься, грустишь. Ты сам себе все это не простишь. И только та прозрачная рука простит, хотя обида и тяжка,
и только то усталое плечо простит сейчас, да и простит еще, и только те печальные глаза простят все то, чего прощать нельзя…

1961

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Глубина

В. Соколову

Будил захвоенные дали рев парохода поутру, а мы на палубе стояли и наблюдали Ангару. Она летела озаренно, и дно просвечивало в ней сквозь толщу волн светло-зеленых цветными пятнами камней. Порою, если верить глазу, могло казаться на пути, что дна легко коснешься сразу, лишь в воду руку опусти. Пусть было здесь немало метров, но так вода была ясна, что оставалась неприметной ее большая глубина. Я знаю: есть порой опасность в незамутненности волны, ведь ручейков журчащих ясность отнюдь не признак глубины. Но и другое мне знакомо, и я не ставлю ни во грош бессмысленно глубокий омут, где ни черта не разберешь. И я хотел бы стать волною реки, зарей пробитой вкось, с неизмеримой глубиною и каждым      камешком              насквозь!

1952

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Граждане, послушайте меня…

Д. Апдайку

Я на пароходе «Фридрих Энгельс», ну а в голове — такая ересь, мыслей безбилетных толкотня. Не пойму я — слышится мне, что ли, полное смятения и боли: «Граждане, послушайте меня…»
Палуба сгибается и стонет, под гармошку палуба чарльстонит, а на баке, тоненько моля, пробует пробиться одичало песенки свербящее начало: «Граждане, послушайте меня…»
Там сидит солдат на бочкотаре. Наклонился чубом он к гитаре, пальцами растерянно мудря. Он гитару и себя изводит, а из губ мучительно исходит: «Граждане, послушайте меня…»
Граждане не хочут его слушать. Гражданам бы выпить и откушать и сплясать, а прочее — мура! Впрочем, нет,— еще поспать им важно. Что он им заладил неотвязно: «Граждане, послушайте меня…»?
Кто-то помидор со смаком солит, кто-то карты сальные мусолит, кто-то сапогами пол мозолит, кто-то у гармошки рвет меха. Но ведь сколько раз в любом кричало и шептало это же начало: «Граждане, послушайте меня…»
Кто-то их порой не слушал тоже. Распирая ребра и корежа, высказаться суть их не могла. И теперь, со вбитой внутрь душою, слышать не хотят они чужое: «Граждане, послушайте меня…»
Эх, солдат на фоне бочкотары, я такой же — только без гитары… Через реки, горы и моря я бреду и руки простираю и, уже охрипший, повторяю: «Граждане, послушайте меня…»
Страшно, если слушать не желают. Страшно, если слушать начинают. Вдруг вся песня, в целом-то, мелка, вдруг в ней все ничтожно будет, кроме этого мучительного с кровью: «Граждане, послушайте меня…»?!

1963

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

Дай бог!

Дай бог слепцам глаза вернуть и спины выпрямить горбатым. Дай бог быть богом хоть чуть-чуть, но быть нельзя чуть-чуть распятым.
Дай бог не вляпаться во власть и не геройствовать подложно, и быть богатым — но не красть, конечно, если так возможно.
Дай бог быть тертым калачом, не сожранным ничьею шайкой, ни жертвой быть, ни палачом, ни барином, ни попрошайкой.
Дай бог поменьше рваных ран, когда идет большая драка. Дай бог побольше разных стран, не потеряв своей, однако.
Дай бог, чтобы твоя страна тебя не пнула сапожищем. Дай бог, чтобы твоя жена тебя любила даже нищим.
Дай бог лжецам замкнуть уста, глас божий слыша в детском крике. Дай бог живым узреть Христа, пусть не в мужском, так в женском лике.
Не крест — бескрестье мы несем, а как сгибаемся убого. Чтоб не извериться во всем, Дай бог ну хоть немного Бога!
Дай бог всего, всего, всего и сразу всем — чтоб не обидно… Дай бог всего, но лишь того, за что потом не станет стыдно.

1990

Евгений Евтушенко.

Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Два города

Я, как поезд,      что мечется столько уж лет между городом Да           и городом Нет. Мои нервы натянуты,             как провода, между городом Нет             и городом Да!
Все мертво, все запугано в городе Нет. Он похож на обитый тоской кабинет. По утрам натирают в нем желчью паркет. В нем диваны — из фальши, в нем стены —                                  из бед. В нем глядит подозрительно каждый портрет. В нем насупился замкнуто каждый предмет. Черта с два здесь получишь ты добрый совет, или, скажем, привет, или белый букет. Пишмашинки стучат под копирку ответ: «Нет-нет-нет…       Нет-нет-нет…             нет-нет-нет…» А когда совершенно погасится свет, начинают в нем призраки мрачный балет. Черта с два —       хоть подохни —             получишь билет, чтоб уехать из черного города Нет…
Ну, а в городе Да — жизнь, как песня дрозда. Этот город без стен, он — подобье гнезда. С неба просится в руки любая звезда. Просят губы любые твоих без стыда, бормоча еле слышно: «А,— все ерунда…» — и сорвать себя просит, дразня, резеда, и, мыча, молоко предлагают стада, и ни в ком подозрения нет ни следа, и куда ты захочешь, мгновенно туда унесут поезда, самолеты, суда, и, журча, как года, чуть лепечет вода: «Да-да-да…       Да-да-да…             Да-да-да…» Только скучно, по правде сказать, иногда, что дается мне столько почти без труда в разноцветно светящемся городе Да…