Все эти – казалось бы, сугубо театральные – события в действительности имеют большое значение для понимания харитоновской литературной эволюции.
Согласно самому Харитонову, первые три года учебы во ВГИКе он сознательно отказывался от чтения (которое любил с детства), опасаясь, что книги могут помешать развитию специфических актерских навыков[153]. Успешно вытесняемый интерес к литературе возвращается к концу третьего курса, то есть вслед за театральными занятиями у Румнева. И нужно особо отметить, что в оттепельном, одержимом современностью ВГИКе шестидесятилетний Румнев – с его (почти не скрываемой) гомосексуальностью[154], «оскаруайльдовской статью» (491) и следами былой «вычурной красоты» (490) – казался ни много ни мало живым воплощением всего раннесоветского модернизма. Дело даже не в том, что Харитонова подкупала придумываемая Румневым декадентская «игра под вдохновляющую музыку, сладость представляемых историй, их непринужденность, эротика» (490); куда важнее роль культурного медиатора, которую успешно выполнял для Харитонова пластический театр. В отличие от своих литературных сверстников (будь то друживший с Ахматовой Иосиф Бродский, приезжавший к Пастернаку Геннадий Айги или общавшийся с Крученых Владимир Казаков), Харитонов двигается к модернистской культуре не напрямую, но максимально окольным путем – через изучение практики и теории пантомимы, через Румнева и Рудневу, чьи истории неизбежно приводят к (большому другу «Гептахора») Михаилу Кузмину[155], к (хорошо знавшим Румнева) Осипу и Надежде Мандельштам, к влиятельному коктебельскому кругу Максимилиана Волошина (в доме которого Румнев был частым и любимым гостем[156]). Возможно, именно таким нетривиальным маршрутом объясняются и некоторые читательские пристрастия Харитонова, и его стратегии телесного опосредования литературного опыта, и позднейшая склонность помещать в основание почти любого своего текста некий (как правило, очень конкретный) физический жест. Примерно в это же время Харитонов всерьез принимается за сочинение собственных стихов[157].
И хотя 1961 год выдался довольно богатым на кинособытия – Абрамова снимается в «713-й просит посадку» Григория Никулина (где познакомится с Владимиром Высоцким), Ясулович – в «Девяти днях одного года» Ромма, а Харитонов (вместе с Андреем Мироновым, Олегом Далем, Александром Збруевым и той же Людмилой Марченко) – в культовом «Моем младшем брате» Александра Зархи, – главное решение представляется уже принятым: Харитонов признает и свою любовь к поэзии, и свой дар сочинителя. При этом нельзя сказать, что речь шла о выборе чего-то более «удобного» и «легкого». Напротив, процесс создания стихотворений у Харитонова изначально не имеет ничего общего с «легкостью», «вдохновением» или «полетом»; скорее, литературное творчество ассоциируется с размеренной, методичной (и довольно трудоемкой) работой: «Первые лет пять я писал одно стихотворение по месяцу по два; а один раз писал стихотворение полгода – и при том только им и занимался, не гулял, не отвлекался, а только полгода его сочинял и кое-как сочинил. И никому бы того не рассказал, что у меня всё с таким трудом выходит. А сейчас восхищаюсь, какие у меня были незаурядные задатки к усердию» (307) – И несмотря на то что почти все харитоновские тексты начала и середины 1960-х сравнительно слабы, от самой практики их кропотливого сочинения всего один шаг до понимания письма в качестве аскезы, столь характерного для философии позднего Харитонова.
Несомненно, поражает удивительная синхронность описанных выше событий; примерно в один и тот же промежуток времени (осень 1960-го – лето 1961-го) Харитонов открывает для себя пантомиму, обращается к поэзии и – приобретает первый гомосексуальный опыт (согласно пересказу Николая Климонтовича, Харитонову было девятнадцать лет: «Его „солнечный удар“ случился в общежитии ВГИКа. Он был в душе, а напротив – его сокурсник и сверстник. Кабинки были открыты. И их бросило друг к другу»[158]). Названные практики вряд ли нужно ранжировать, но помнить об их постоянном и тесном соседстве необходимо. Есть некая ирония в том, что это внезапное расширение (и творческих, и сексуальных) интересов совпало у Харитонова с пиком хрущевской оттепели – пафос которой как раз заключался в безмерном расширении мира[159]; и хотя Харитонов справедливо считается писателем эпохи застоя, уникальное соединение «свободного танца», модернистской литературы и однополой любви было практически освоено им значительно раньше – в год выноса тела Сталина из Мавзолея, космического полета Гагарина и обещаний КПСС о скором построении коммунизма.
154
156
Ср.: «В узком, не ведомом нам элитарном коктебельском кругу своя слава
у Румнева была всегда» (489).