Тем временем проект театра пантомимы окончательно воплощается в жизнь. Как и было задумано, это «экспериментальная студия» под эгидой Бюро пропаганды советского киноискусства, подчиненного Оргкомитету союза кинематографистов. Художественным руководителем театра становится Румнев, его заместителем – Зосим Злобин, в 1920-е годы работавший с Мейерхольдом над созданием биомеханики. Репетиции планируется проводить в Доме кино на Васильевской улице, представления – в Театре-студии киноактера на улице Воровского; всем участникам положена зарплата и официальное трудоустройство в Москве. Впрочем, новый театр (получивший название Эктемим – Экспериментальный театр пантомимы) по-прежнему выглядит несколько авантюрным предприятием. В частности, об Эктемиме до самого последнего момента ничего не знают в Министерстве культуры СССР – и это приводит к конфликту Ивана Пырьева с Екатериной Фурцевой. Как следствие, неделя перед премьерным спектаклем, назначенным на 2 июня 1962 года[160], отмечена удивительным противоборством – каждый день работники Министерства культуры срывают афиши Эктемима, каждую ночь Харитонов с товарищами расклеивают их заново[161]. В итоге открытие проходит успешно; месяц спустя журнал «Смена» публикует пропедевтическую статью Румнева «Знакомьтесь: Эктемим»[162], а труппа отправляется на свои первые гастроли – по югу СССР.
Учитывая тандем Румнева и Злобина, Эктемим мог бы стать удивительной историей о том, как на территории, принадлежащей советскому кинематографу, спустя много лет забвения встретились две великие (и во многом противостоящие друг другу) театральные традиции – «синтетический» театр Таирова и «биомеханический» театр Мейерхольда. К сожалению, место этой (гипотетической) истории занимает история (вполне реальных) скандалов и склок, быстро погубивших многообещающее начинание. Тривиальное разгильдяйство молодых актеров (Ахметов выходит пьяным на сцену в Тбилиси, Данильченко опаздывает на поезд в Баку и так далее) усугубляется амбициями Носика (желающего одновременно работать в ТЮЗе, играть главные роли в Эктемиме и участвовать в киносъемках) и духом «раздора, премьерства и интриг», который, по мнению Румнева, привнесла в коллектив Радунская. Кроме того, в Баку актеры знакомятся с гастролирующей труппой «Современника», и рассказы Олега Ефремова о театральном самоуправлении сильно впечатляют Эктемим. Уже через неделю в Ессентуках Радунская, Харитонов, Носик, Орлов и Грачев объявляют о создании «художественного совета» – очевидно, призванного ограничить полномочия Румнева в Эктемиме. Румнев, привыкший быть полным хозяином положения, воспринимает этот демарш с явным неудовольствием – что, в свою очередь, влечет за собой новые нападки на него со стороны актеров. Как вспоминал о событиях того лета Харитонов, «я был ущемлен, я был меньше всех занят в репертуаре и потому с удовольствием пошел в оппозицию, принялся разоблачать своего былого кумира. А это было теперь легко. Ведь как только Румнев стал руководителем коллектива, выступающего с афишей, от него потребовалось все, что требуется от руководителя. И в репертуарной политике, и в самом руководстве коллективом» (492). В конце концов, разворачивающееся за кулисами противостояние выплескивается на сцену – во время выступления Эктемима в крымском городке Камыш-Бурун. Труппа откровенно пренебрегает указаниями художественного руководителя, пытаясь «импровизировать»; разгневанный Румнев, считая подобные действия неуважением к зрителю, пишет заявление об уходе из театра. Чиновникам из Бюро пропаганды киноискусства удается в этот раз успокоить Румнева, однако пропасть между актерами и худруком продолжает расти.
При этом нельзя не отметить, что учреждение «художественного совета» приносит и некоторые плоды; в частности, актеры начинают самостоятельно придумывать новые пантомимы: Носик перерабатывает «Хирургию», Грачев создает «Выходной день», а Орлов – «Маленькую драму»[163]. Высокая творческая продуктивность Эктемима признается практически всеми; проблема в том, что общественная ситуация в СССР с каждым днем все меньше и меньше благоприятствует искусству полуабстрактной телесной пластики. Осенью 1962-го резко обостряются отношения между СССР и США – «Карибский кризис» ставит мир на грань атомной войны и сильно бьет по авторитету Хрущева (и без того подорванному обострившимся противостоянием с США в Берлине, фактическим разрывом отношений с Китаем, очевидным провалом экономической реформы, ростом цен на основные продукты питания и расстрелом в Новочеркасске)[164]. Попытка укрепить тылы в этих условиях принимает у Хрущева форму резких нападок на либеральную интеллигенцию (начатых скандалом в Манеже 1 декабря 1962 года[165]). Несомненно, эти новые обстоятельства учитывались Румневым, который, продолжая создавать явно несоветские пьесы «со сладкими танцами, с обаятельно-коварными эксцентрическими обманщиками и пикантностью появления голого человека» (492), всегда разбавлял их «идеологически правильными» постановками (в 1960 году это была «Африка», отзывающаяся на подъем антиколониальной борьбы и убийство Патриса Лумумбы, в 1962-м – «Рисунки Бидструпа» Александра Орлова, инспирированные берлинским кризисом 1961 года; кроме того, в Эктемиме разрабатывались пантомимы на темы кубинской революции, спорта и космоса). Тем не менее курирующий Эктемим Иван Пырьев все чаще выказывает неудовольствие художественной программой театра; «вы что-то все тянете на поэзию и философию», – говорит он Румневу, настоятельно советует «обратиться к киносценаристам», а периодически предлагает и собственные сюжеты – дружинники, очередь к автобусу, поиск двугривенника. Доходит до анекдотов: готовая постановка «Солдат и черт» забракована Пырьевым потому, что в ней фигурирует король; фокус в том, что один король уже есть в пантомиме «Новое платья короля», а два короля – это слишком много для советского театра. В сложившейся ситуации Румнев не может не ощущать неуклонного сужения собственного творческого пространства; с одной стороны его теснит амбициозный «художественный совет» во главе с Валерием Носиком, с другой стороны – Пырьев, как раз прекративший отношения с Людмилой Марченко, явно напуганный резкими изменениями политической повестки и все чаще воспринимающий Эктемим в качестве откровенно неудобной (и потенциально опасной) затеи.