Пока квартира строится, а диалектический материализм ждет пересдачи, Эктемим отправляется в очередные летние гастроли. Первая крупная остановка – Рига; все как будто бы идет хорошо, выступления удачны, публика довольна, дело двигается – и тут Румнев неожиданно объявляет труппе о своем уходе из театра. Уговоры бесполезны, заявление написано заранее (накануне отъезда из Москвы); до конца гастролей Эктемимом будет руководить Злобин[177]. В ретроспективе действия Румнева выглядят как продуманная месть – вероятно, он понимал, что без него Эктемим существовать не сможет (характерно его ядовитое замечание в мемуарах: «Театрам, основанным на сперме, долгая жизнь не суждена»[178]). Рад сложившейся ситуации и Пырьев, уже полгода мечтающий избавиться от надоевшего театра. Малоприятный и очень показательный для советских 1960-х (с их половинчатым реформизмом) момент – несмотря на повсеместный культ молодости, все важные решения в СССР по-прежнему принимаются стариками; и пока состоящий из вчерашних студентов Эктемим собирает цветы и аплодисменты на спектаклях в Крыму, Одессе, Киеве, Запорожье и Львове, его судьбу решают в Москве шестидесятидвухлетний Пырьев и шестидесятичетырехлетний Румнев[179].
Решение предсказуемо: вернувшиеся в сентябре актеры узнают, что Эктемим расформирован, а их ждет перевод стажерами все в тот же Театр-студию киноактера – довольно странную институцию, воплощающую память о культурной политике высокого сталинизма. Расцвет этого места, пришедшийся на конец 1940-х и начало 1950-х, был напрямую связан с «малокартиньем», поразившим советский кинематограф после зловещего постановления ЦК КПСС «О кинофильме „Большая жизнь“» 1946 года – режиссеры попросту боялись снимать, и незанятые актеры кино, дабы не терять профессиональных навыков, шли играть в Театр-студию. Здесь-то и обнаруживает себя труппа упраздненного Эктемима, уже успевшая привыкнуть к привольной жизни модного гастролирующего театра. Кажется, сильнее всего произошедшие события бьют по Радунской – только что игравшая главные роли, теперь она вообще не имеет права выступать на сцене (в Театре-студии киноактера для этого требуется кинообразование)[180]. Какое-то время актеры еще ведут отчаянные переговоры с Румневым (надеясь сохранить Эктемим), а параллельно – с режиссером Борисом Львовым-Анохиным (думая о переводе в Театр имени Станиславского); но ни то ни другое не приносит результатов[181]. Можно только гадать, как сложилась бы судьба Харитонова, попади он в 1963 году к Львову-Анохину – человеку, блестяще умевшему раскрывать актерские дарования (Вадим Гаевский: «В руках Львова-Анохина актеры просто расцветали. Старухи оживали, таланты проявлялись, пьяницы переставали пить. Ставил он много, и каждый его спектакль – актерская сенсация»[182]). Увы, вместо этого Харитонова ждет довольно скучная работа в Театре-студии киноактера, заключающаяся, среди прочего, и в рутинном прохождении фото- и кинопроб у тех или иных режиссеров.
В декабре 1963-го Харитонов пересдает, наконец, экзамен и начинает подготовку к диплому. Руководить дипломной работой должен был Михаил Ромм, но его уже нет в институте; после громкого выступления во Всероссийском театральном обществе на тему антисемитизма в СССР в ноябре 1962 года – и последовавшего в феврале 1963-го доноса Всеволода Кочетова и Николая Грибачева – Ромм вынужден написать заявление об увольнении по собственному желанию[183].
Примерно к Новому году построена и кооперативная квартира Харитонова в Кунцеве (улица Ярцевская, дом 24, корпус 2), куда он с удовольствием переезжает – пятый этаж, две комнаты, раздельный санузел, балкон[184]; за окном – поросшие пижмой и полынью пустыри; метро неподалеку («Молодежная») появится только через несколько лет[185]. Харитонов определенно счастлив – заботливо украшает свое новое жилище мелкими безделушками (Петрушка из тряпок, павлинье перо, кристалл в виде розы[186]), достает пианино, кресло, ковер на стену[187], высаживает на подоконнике анютины глазки[188] и с большой охотой принимает гостей (в частности, у Харитонова периодически ночуют Абрамова и Высоцкий – однажды принесенное Высоцким одеяло еще долго будет служить хозяину квартиры[189]). Радушие и гостеприимство Харитонова, всегда жившего очень бедно («Он был хлебосольным и щедрым, но нечем было делиться» [2:162]), стали притчей во языцех – так же как его легкий, веселый нрав, удивительное обаяние и умение располагать к себе людей. Впрочем, у этой веселости имелись и свои издержки – в начале 1960-х куражащийся Харитонов склонен к определенной беспардонности и даже буйству: так, в октябре 1961 года Харитонов задержан подмосковной милицией за то, что на ж/д платформе Яуза «сорвал с доски объявлений – объявление и бросил ее [sic!] в лицо кассирше, на замечания граждан не реагировал, а продолжал вести себя вызывающе»[190]; в июле 1962 года, во время гастролей Эктемима, на Харитонова и его спутницу Светлану Данильченко составляет протокол уже киевская милиция – в связи со скандалом, учиненным в метро[191]; летом 1963-го Зосим Злобин (в одном из писем к Румневу) с искренним удивлением замечает: «Не узнать нынче Харитонова, что за воспитанный молодой человек»[192] (то есть, по мнению Злобина, вообще «воспитанность» не свойственна Харитонову).
185