Глава 1
МОСКВА
Евгений Иванович Якушкин родился 22 января 1826 г. в Москве, в доме на Малой Бронной. За 12 дней до его рождения в этом же доме был арестован его отец — декабрист Иван Дмитриевич Якушкин. Когда мальчику было два месяца, мать его, Анастасия Васильевна, которой в ту пору было всего 18 лет, взяв с собой его и старшего сына — Вячеслава, отправилась в Петербург хлопотать о свидании с мужем. Известно, что Николай I, разгневанный твердостью и мужеством Якушкина, не пожелавшего назвать своих соратников, повелел заковать его в ручные и ножные кандалы и содержать «как злодея». Письмо жены, в котором она извещала его о рождении Евгения, декабристу, впрочем, разрешили прочесть…
Молодая женщина смогла увидеться с мужем летом 1826 г. в Парголове, по дороге из Петербурга в Финляндию, куда перевозили декабристов перед отправлением в Сибирь. Тут и было решено, что Анастасия Васильевна с детьми последует за мужем. «После всех тревог, нами пережитых, — писал впоследствии Иван Дмитриевич, — такая будущность нам улыбалась».{6} В следующем году Анастасия Васильевна с матерью и детьми дважды напрасно ездила в Ярославль, надеясь увидеться с мужем (о том, что ссыльных декабристов будут везти через Ярославль, знали многие жены декабристов). Только третья поездка оказалась успешной. В октябре 1827 г. И. Д. Якушкин в последний раз увиделся со своей семьей. Но он еще не знал, что разлука будет вечной… «Жена Якушкина была тогда 18-летняя молодая женщина замечательной красоты, — писал впоследствии декабрист Н. В. Басаргин. — Нам было тяжко, грустно смотреть на это юное, прекрасное создание, так рано испытывающее бедствия этого мира».{7}
Иван Дмитриевич Якушкин.
Портрет Н. Уткина. 1816 г.
В своих записках, продиктованных много лет спустя сыновьям, Якушкин так вспоминает об этом свидании: «Когда всё несколько успокоилось, я обратился к матушке с вопросом, намерена ли она проводить жену мою и детей в Сибирь. Матушка, залившись слезами, отвечала мне, что на мою просьбу проводить дочь она получила решительный отказ. Жена моя, также в слезах, сказала мне, что она сама непременно за мной последует, но что ей не позволяют взять детей с собою. Все это вместе так неожиданно меня поразило, что несколько минут я не мог выговорить ни слова; но время уходило, и я чувствовал, что надо было на что-то решиться. Что нам вместе, жене моей и мне, всегда было бы прекрасно, я в этом не мог сомневаться; я также понимал, что она, оставшись без меня, даже посреди своих родных, много ее любящих, становилась в положение, для нее неловкое и весьма затруднительное, но, с другой стороны, для малолетних наших детей попечение матери было необходимо. К тому же я был убежден, что, несмотря на молодость жены моей, только она одна могла дать истинное направление воспитанию наших сыновей, как я понимал его, и я решил просить ее ни в коем случае не разлучаться с ними; она долго сопротивлялась моей просьбе, но наконец дала мне слово исполнить мое желание… Наконец наступил час решительной и вечной разлуки; простившись с женой и детьми, я плакал, как дитя».{8}Детей декабристов брать с собой в Сибирь запрещалось на основании указа, в котором было сказано, что «дети сии должны получить приличное роду их образование для поступления со временем на службу, отцы же, находящиеся в ссылке, не только лишены дать им воспитание, но еще могут быть примером худой нравственности».{9}
Хлопоты тем временем продолжались. Есть сведения о том, что в конце 20-х (или в 1830 г.) Анастасия Васильевна все же сумела добиться разрешения ехать к мужу с детьми, но тут заболел Евгений, она должна была «отложить свое путешествие до летнего пути»,{10}а тем временем срок действия разрешения истек. Кроме того, другие жены, в частности А. В. Розен, прослышав об этом, тоже стали добиваться позволения взять с собой в Сибирь детей. Разрешение, данное А. В. Якушкиной, создавало, таким образом, нежелательный прецедент. И когда в 1832 г. Анастасия Васильевна вновь поехала в Петербург хлопотать о возобновлении данного прежде разрешения, она получила категорический отказ. Исследователи отмечали, что в истории о позволении и запрещении этой поездки много неясного. Высказывались даже предположения, что родные Анастасии Васильевны тайком от нее просили шефа жандармов Бенкендорфа препятствовать поездке. считая, что молодая женщина сама не знает, чего хочет, что на нее оказывает сильное влияние ее мать, бывшая в большой дружбе с сосланным декабристом. Это не соответствует действительности. Письма Анастасии Васильевны к мужу свидетельствуют о том, что она рвалась к нему. Сразу после ярославского свидания она начала писать дневник, который потом переслала мужу (по-видимому, с Н. Д. Фонвизиной). Это просто крик души. «У меня к тебе все чувства любви, дружбы, уважения, энтузиазма, и я отдала бы все на свете, чтобы быть совершенной для того, чтобы у тебя могло быть ко мне такое же исключительное чувство, какое я питаю к тебе. Ты можешь быть счастлив без меня, зная, что я нахожусь с нашими детьми, а я, даже находясь с ними, не могу быть счастливой».{11}Молодая женщина ошибалась: Иван Дмитриевич тоже отнюдь не был счастлив. Его записки свидетельствуют об этом. Но все же на все мольбы жены он отвечал отказом. Это обстоятельство также смущало исследователей, которые пытались объяснить его всевозможными причинами. Так, автор комментариев к публикации дневника А. В. Якушкиной в «Новом мире» правнук декабриста Н. В. Якушкин высказал предположение, что решающую роль здесь сыграло нежелание Ивана Дмитриевича поместить сыновей во враждебную ему среду, которую, по его мнению, составляли их дядья — А. В. Шереметев и М. Н. Муравьев (будущий «вешатель»). Нам это предположение не представляется убедительным. Муравьев ни при каких обстоятельствах не стал бы заниматься воспитанием чужих детей: он и своих-то не воспитывал, предоставив это энергичной жене Пелагее Васильевне (оттого-то его дети и выросли, к счастью, не его единомышленниками). Что же касается А. В. Шереметева, то он-то как раз всю жизнь заботился о мальчиках, сыновьях любимой сестры. Еще менее убедительной кажется версия Э. А. Павлюченко, которая полагает, что дело в том, будто «чувство Якушкина к жене было совсем неэквивалентно тому, что испытывала Анастасия Васильевна <…> а может быть, и прежняя роковая любовь к Щербатовой лежала между нею и мужем?».{12}Известно, что Иван Дмитриевич до женитьбы был сильно влюблен в Натали Щербатову (многие декабристы даже считали, что в 1817 г. он вызвался на цареубийство, так как не хотел жить из-за несчастной любви), но то было давно, в другой жизни, до катастрофы. К тому же его «предмет» обзавелся семьей, да и сам он женился, притом, надо думать, зная исключительное благородство Якушкина, женился по сердечной склонности, а не «из видов», стал отцом, был счастлив. Нечего и говорить о том, что он, как и любой из сосланных декабристов, был бы безмерно рад соединиться с женой.
Искать тут тайн, по нашему глубокому убеждению, не приходится, и сам Иван Дмитриевич, и близко знавшие всю эту историю декабристы (Басаргин, Оболенский) дают ей простое и самое правдоподобное объяснение: Якушкин пожертвовал своим счастьем и счастьем жены ради детей. Вот и все. «Он уверен был, — писал Е. И. Оболенский, — что воспитание и любовь матери — первые и лучшие проводники всех лучших чувств, — чувство высокое, самоотвержение полное!».{13}Было и еще одно обстоятельство психологического порядка, которое, вероятно, повлияло на это его решение. Иван Дмитриевич вырос без отца. Его воспитанием занималась мать, Прасковья Фелагриевна, урожденная Станкевич, женщина, по-видимому, не совсем обыкновенная. Так, уже будучи смертельно больной и зная об этом, она писала арестованному сыну, чтобы он не беспокоился о ней и что у нее все хорошо. В сознании Якушкина воспитательницей детей была мать и только она. Поэтому он и не представлял себе, что можно разлучить детей с матерью. Когда же тоска по молодой жене стала нестерпимой и он захотел соединиться с ней, несмотря ни на что, было уже поздно. Анастасия Васильевна уже не могла получить разрешения на поездку. Надо отметить, что отказ мужа принять ее без детей сильно уязвил молодую женщину и повлиял на всю ее жизнь. Не получив от правительства разрешения ехать с детьми, а от мужа — разрешения ехать без детей, Анастасия Васильевна оказалась в положении, едва ли не более тяжелом, чем другие жены декабристов. Это понимал и муж. «Мне приходилось, — писал он впоследствии, — вторично принести ее в жертву общим нашим обязанностям к малолетним детям; я при этом совершенно растерялся».{14} Можно себе представить, как «растерялась» молоденькая женщина, почти девочка, выданная замуж в 15 лет, а в 18 оставшаяся «соломенной вдовой». Дело кончилось тем, что она даже перестала писать мужу, предоставив это матери. И. И. Пущин писал Н. Д. Фонвизиной 13 июня 1842 г.: «Понимаю, с каким чувством Вы провели несколько дней в Ялуторовске. Иван Дмитриевич тоже мне говорит о Вашем свидании. Наши монашенки привезли ему письмо от тещи, жена даже не хотела писать. Тоска все это, но мудрено винить ее. Обстоятельства как-то неудачно тут расположились, в ином виноват сам Якушкин. Теперь они совершенно чужие друг другу».{15}