Уговоры друзей «не связываться» никак не повлияли на брата. Он был непреклонен в своем желании добиться справедливости, когда говорил:
— Я им не мальчик и могу постоять за себя!
По мере разбирательства стали выясняться неожиданные факты: кооператива, с которым заключен договор, вообще в природе не существует; паспорта руководителей этого лжекооператива — чужие и в паспортном столе значатся утерянными; настоящие «руководители» — просто рецидивисты с солидным тюремным стажем и, если не ошибаюсь, находящиеся в розыске... Женя и сам понимал, что тягаться с такими «зубрами» в условиях нашей юриспруденции — дело почти гиблое. Но он вошел в азарт и на предостережения людей, ранее пострадавших от этой кооперативной шайки, смело отвечал:
— А мне чего бояться? Я по всем статьям прав!.. К тому же вся московская милиция — мои, наверно, самые близкие друзья...
Итак, глотнув успокоительного, Женя отправился вроде бы к таксисту, однажды помогавшему брату чинить его новую, но постоянно барахлившую «Волгу». Потом мама вспоминала, что даже не заметила, как он выскочил из дома: это было где-то в 15 минут десятого. Заскочил в отделение милиции, находящееся прямо во дворе у подъезда: переговорил с приятелями-милиционерами, на машину и на жизнь пожаловался, анекдот рассказал, в шутку спросил, нет ли у ребят рюмки водки — а то «сердце ноет, и день начался наперекосяк». Водки не оказалось. Кому-то звонил, не дозвонился. Уходя, сказал, что спешит к автослесарю. Все улыбались, желали брату не принимать проблемы близко к сердцу.
Понедельник, 3 сентября... Вот уже полтора часа, как Жени не было дома. Отец все это время в боевой, точнее, больничной готовности выглядывал сына в окно, высматривал с балкона...
И вдруг раздался телефонный звонок...
8 глава
Однако я рано привел свое повествование к последнему дню жизни брата, перескочив через целое 10-летие бытия и творчества. Позже я продолжу прерванную цепь событий того «черного» дня. А пока мне хочется вновь возвратиться в счастливые и звонкие для брата 70-е годы, к рубежу 70-х и 80-х годов.
Я тогда учился в консерватории, писал свои сонаты и кантаты, Элла поступила в Московский заочный педагогический институт, тоже прилежно училась. А Женя занимался большой пластинкой: мучился с поэтами над подтекстовками, «пробивал» песни на худсоветах, вместе с таллинским аранжировщиком Тынисом Кырвитсом (приезжавшим работать в Москву и жившим у Жени дома) корпел над партитурами. Нужно сказать, что работа над пластинкой представляла собой многоэтапный процесс. И этот начальный, «бумажно-творческий» этап для брата (и вообще для авторов) был очень ответственным, во многом определяющим, но в конечном счете лишь первым в числе других, не менее важных, так или иначе влиявших на судьбу нового диска и песен, на нем записанных. За данным этапом наступал следующий, наверно самый хлопотный: роспись партитур на партии, репетиции с оркестром и запись фонограмм в студии, наложение голоса и сведение фонограмм с широкой пленки на узкую. Потом снова худсовет — пленочный, — ОТК (отдел технического контроля). Далее, если все нормально, фотограф, художественное оформление, рецензия, репроцентр... На всех стадиях работы Женины мытарства верно делила редактор Анна Николаевна Качалина — мудрый и высокопрофессиональный наставник, продюсер (говоря современным языком) большинства мартыновских пластинок, начиная с самого первого миньона.
Для авторов и исполнителей, серьезно относившихся к перспективам своей популярности, работа над песней и пластинкой не заканчивалась в студии грамзаписи, а, по существу, только подходила к своему пику. После фонограммной стадии следовала еще более важная, трудная и, возможно, решающая стадия «эфирной раскрутки». Песня может зазвучать или не зазвучать, подхватиться «снизу» или не подхватиться, но в любом случае она сначала должна быть хорошо заявлена «сверху». Порой хватало одного точного попадания в эфир, чтобы песня сразу же пошла в народ. Однако если она «не пошла», не зазвучала после хорошей и мощной «засветки», тогда уж никто никого не винил: значит, таков материал и такова у него судьба. Соответственная судьба, понятное дело, ждала и пластинку, в которой не было шлягеров. Но главное, повторюсь, сначала пробить песню в эфир, любой ценой добиться, чтобы ее услышали, иначе она может оказаться «мертворожденной». На этой стадии большинство артистов и авторов «сходили с дистанции»: тут нужен и особый талант, и простое везение, и божье благоволение.
Перед Евгением Мартыновым эфир открылся почти что сам собой, Женя в него вписался естественно и красиво, словно такого артиста давно уже все ждали и предвкушали его появление. Так было года четыре, начиная с 1975-го — с «Братиславской лиры». Несмотря на старания злопыхателей и завистников, «закрыть рукой солнце» никто не мог: захлопывалась перед Мартыновым одна дверь — ему тут же отворяли две другие, едва появлялось в печати чье-то нелестное высказывание о нем — как популярнейшие
журналы отвечали куда более вескими контраргументами на нескольких страницах да еще с цветным портретом на развороте и клавиром песни в конце. И хоть Женина творческая результативность требовала гораздо большего эфирного простора, — в сравнении с другими «молодыми» он был, наверное, самым слышимым и видимым.
Между тем к началу 80-х годов эфирные проблемы стали все более касаться и брата. Песни Женя писал с завидной плодовитостью, и они невольно вступали в соперничество друг с другом, не позволяя автору сконцентрировать энергию на «раскрутке» одного-двух шлягеров. Почему одного-двух?.. Потому, что артисту редко удается за год «раскрутить» больше двух песен. Причина этого кроется в законах психологического восприятия слушательской аудитории и в специфике конкурентной борьбы за эфир. Брат записал для большой пластинки 10 песен, но и в пластинку не смогли войти все, и в эфире им было тесно. Даже такая песня, как «Скажи мне, вишня...» (стихи В. Харитонова), ставшая благодаря певцу Ф. Киркорову очень популярной в 90-е годы (после смерти ее авторов) и получившая звание лауреата телефестиваля «Песня-93», — даже она не смогла тогда пробиться в эфир. В фонотеку Всесоюзного радио эту песню в Женином исполнении я принес в 1991 году. А в 1979-м, когда «Вишню» показал на худсовете сам автор, ее «зарубили» как материал «бесцветный и к тому же пошлый». Подобная судьба постигла и песню «Ласточки домой вернулись». Брат тогда очень переживал, переполняемый новыми замыслами, за судьбу песен, которые считал лучшими и более совершенными, чем «Яблони», «Лебединая» и «Аленушка», но которые не становились такими же популярными. Ибо это были действительно прекрасные песни: «Звучи, любовь!», «Натали», «У Есенина день рождения», «Свадебный вальс», «На качелях», а также написанные ранее — «Твоя вина», «Чудо любви», «Колыбельная пеплу»...
До гиганта, за время с 1975 года, у брата вышло в свет 5 авторских миньонов с одинаковым названием «ЕВГЕНИЙ МАРТЫНОВ ПОЕТ СВОИ ПЕСНИ». Все тиражи этих миньонов почти моментально раскупались, и часто сам композитор, щедро раздаривавший пластинки своим поклонникам, не мог их приобрести ни в магазинах, ни на складах. Долгоиграющие пластинки производились не так оперативно, как маленькие и гибкие, к ним было более серьезное отношение со всех сторон, и стоили они, разумеется, в два-три раза дороже последних. Женина долгожданная большая пластинка появилась только в самом конце 1979 года*, она тоже называлась «ЕВГЕНИЙ МАРТЫНОВ ПОЕТ СВОИ ПЕСНИ». Эффект от ее выхода был явно менее ярким по сравнению с самым первым Жениным миньоном. И впредь брат никогда больше не соглашался на выпуск нового гиганта, предпочитая выдавать песни не десятками, а по три-четыре: оперативно, большими и недорогими тиражами, включая в пластинки только тот материал, который претендовал на «тотальную» популярность и «рыночный» спрос (раз уж грамзапись идет в народ через магазины, а не через эфир или еще как-нибудь).