Выбрать главу

XXXIV.

Мнѣ памятно другое время: Въ завѣтныхъ иногда мечтахъ Держу я счастливое стремя, И ножку чувствую въ рукахъ; Опять кипитъ воображенье, Опять ея прикосновенье Зажгло въ увядшемъ сердцѣ кровь, Опять тоска, опять любовь... Но полно прославлять надменныхъ Болтливой лирою своей: Онѣ не стоятъ ни страстей, Ни пѣсенъ, ими вдохновенныхъ; Слова и взоръ волшебницъ сихъ Обманчивы какъ ножки ихъ.

XXXV.

Что жъ мой Онѣгинъ? Полусонный Въ постелю съ бала ѣдетъ онъ: А Петербургъ неугомонный Ужъ барабаномъ пробуждёнъ. Встаетъ купецъ, идетъ разнощикъ, На биржу тянется извощикъ, Съ кувшиномъ Охтенка спѣшитъ, Подъ ней снѣгъ утренній хруститъ. Проснулся утра шумъ пріятный, Открыты ставни, трубный дымъ Столбомъ восходитъ голубымъ, И хлѣбникъ, Нѣмецъ акуратный, Въ бумажномъ колпакѣ, не разъ Ужъ отворялъ свой васисдасъ.

XXXVI.

Но шумомъ бала утомленной, И утро въ полночь обратя, Спокойно спитъ въ тѣни блаженной Забавъ и роскоши дитя. Проснется за полдень, и снова До утра жизнь его готова, Однообразна и пестра, И завтра тоже, что вчера. Но былъ ли счастливъ мой Евгеній, Свободный, въ цвѣтѣ лучшихъ лѣтъ, Среди блистательныхъ побѣдъ, Среди вседневныхъ наслажденій? Вотще ли былъ онъ средь пировъ Неостороженъ и здоровъ?

XXXVII.

Нѣтъ: рано чувства въ немъ остыли; Ему наскучилъ свѣта шумъ; Красавицы не долго были Предметъ его привычныхъ думъ: Измѣны утомить успѣли; Друзья и дружба надоѣли, Затѣмъ, что не всегда же могъ Beef-steaks и Стразбургскій пирогъ Шампанской обливать бутылкой И сыпать острыя слова, Когда болѣла голова: И хоть онъ былъ повѣса пылкой, Но разлюбилъ онъ наконецъ И брань, и саблю, и свинецъ.

XXXVIII.

Недугъ, котораго причину Давно бы отыскать пора, Подобный Англійскому сплину, Короче: Русская хандра Имъ овладѣла по немногу; Онъ застрѣлиться, слава Богу, Попробовать не захотѣлъ: Но къ жизни вовсе охладѣлъ. Какъ Child-Horald, угрюмый, томный Въ гостиныхъ появлялся онъ; Ни сплетни свѣта, ни бостонъ, Ни милый взглядъ, ни вздохъ нескромный, Ничто не трогало его, Не замѣчалъ онъ ничего.

XXXIX. XL. XLI.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLII.

Причудницы большаго свѣта! Всѣхъ прежде васъ оставилъ онъ. И правда то, что въ наши лѣта Довольно скученъ высшій тонъ. Хоть, можетъ быть, иная дама Толкуетъ Сея и Бентама; Но вообще ихъ разговоръ Несносный, хоть невинный вздоръ. Къ тому жъ онѣ такъ непорочны, Такъ величавы, такъ умны, Такъ благочестія полны, Такъ осмотрительны, такъ точны, Такъ неприступны для мужчинъ, Что видъ ихъ ужъ раждаетъ сплинъ7.

XLIII.

И вы, красотки молодыя, Которыхъ позднею порой Уносятъ дрожки удалыя По Петербургской мостовой, И васъ покинулъ мой Евгеній. Отступникъ бурныхъ наслажденій, Онѣгинъ дома заперся, Зѣвая, за перо взялся, Хотѣлъ писать: но трудъ упорный Ему былъ тошенъ; ничего Не вышло изъ пера его, И не попалъ онъ въ цехъ задорный Людей, о коихъ не сужу, Затѣмъ, что къ нимъ принадлежу.

XLIV.

И снова преданный бездѣлью, Томясь душевной пустотой Усѣлся онъ съ похвальной цѣлью Себѣ присвоить умъ чужой; Отрядомъ книгъ уставилъ полку, Читалъ, читалъ, а все безъ толку: Тамъ скука, тамъ обманъ и бредъ; Въ томъ совѣсти, въ томъ смысла нѣтъ; На всѣхъ различныя вериги; И устарѣла старина, И старымъ бредитъ новизна. Какъ женщинъ, онъ оставилъ книги, И полку, съ пыльной ихъ семьей, Задернулъ траурной тафтой.