Но основной — главной — работой во всей этой суматохе, был все-таки «Медведь», которого Шварц начал писать ещё в Москве, в конце 1944 года. Теперь, 16 января сорок шестого года, он записывает: «Вот и пришел Новый год. Сорок шестой. В этом году, в октябре, мне будет пятьдесят лет. Живу смутно, пьеса («Медведь») не идет. А когда работа не идет, то у меня такое чувство, что я совершенно беззащитен, и всякий может меня обидеть…».
И ещё через полтора месяца: «4 марта. Я вот уже восьмой день пишу не менее четырех часов в день. Пишу пьесу о влюбленном медведе, которая так долго не шла у меня. Теперь она продвинулась. Первый акт окончен и получился».
10 апреля: «Читал Акимову. Едва не поссорился с ним. Целый месяц не разговаривал. Он очень тяжелый человек. Теперь как будто помирились. Пишу второй акт. Застрял на сцене встречи переодетой принцессы с медведем. Переписываю чуть ли не в шестой раз».
3 мая: «Был сегодня днём в Комедии. Актеры встречают меня всегда радостно, и это меня радует…».
А чуть раньше, 17 апреля, в Ленинград пришла телеграмма, в которой говорилось, что к Шварцу «выезжает режиссер студии <Союздетфильм> Фрэз» и что «надеемся, что Вас заинтересует наше предложение».
Предложение, действительно, заинтересовало писателя, тем более что ему казалось, будто с «Золушкой» и «Водокрутом» всё уладилось. А «Медведь» ещё в зачаточном состоянии, да и сроки тут не давят.
Илья Абрамович Фрэз хотел поставить фильм о ребятах, идущих «в первый раз в первый класс». Фильм должен был называться «Первая ступень». Заявка была написана, послана в ГУПХФ и принята там. Студия получила разрешение заключить с Шварцем договор на сценарий.
Договор был заключен 22 мая. Срок сдачи — 5 июля.
Несколько раз приезжал в Ленинград режиссер, ходил по школам, встречался с педагогами, собирал материалы. Обсуждали сцены сценария. И «Первая ступень», теперь переименованная в «Первоклассницу», была написана Шварцем почти вовремя.
Но лучший друг писателей, режиссеров, артистов, художников и композиторов почувствовал вдруг, что на его дружбу все перечисленные «друзья» отвечают как-то не адекватно. И обиделся. И в прессе началась мыльная опера о безответной любви. Первая серия называлась постановлением ЦК «О журналах «Звезда» и «Ленинград» (14.8.46), вторая — «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» (26.8.), третья — «О кинофильме «Большая жизнь»» (4.9.) и т. д. Более или менее неважная, но устоявшаяся жизнь, вмиг рухнула. Были ошельмованы Анна А. Ахматова и Михаил М. Зощенко; положены на полку вторые серии «Большой жизни» и «Ивана Грозного», «Белинский», «Простые люди» и прочее.
«Когда грянула Ждановская речь, мы были в Риге, шли съемки «Золушки», — вспоминала Елена Владимировна Юнгер. — Через несколько дней к нам зашел Евгений Львович. Николая Павловича не было дома. «Пойдем навестим Анну Андреевну, — сказал Шварц. — Я думаю, каждый визит ей сейчас дорог и нужен». Мы вышли на Невский, пошли пешком до Фонтанки (от улицы Гоголя. — Е. Б.). Почти всю дорогу молчали.
Поднялись по лестнице. Входная дверь в квартиру была не заперта. Мы вошли в широкий светлый общий коридор. Комната Анны Андреевны находилась как раз напротив входа. Дверь в её комнату загораживала высокая стремянка. На её верхушке, под потолком, сидел человек и возился с электрическими проводами. Мы постучались. После паузы в щель выглянула незнакомая женщина. «Подождите, пожалуйста, немного, Анна Андреевна сейчас выйдет», — сказала она. Мы сели на широкий подоконник. Человек спустился с лестницы, отодвинул её вдоль стены от двери, забрался на неё опять и продолжал свою возню с проводами. «Это устанавливают приспособление для прослушивания», — сказал Евгений Львович. Я с ужасом посмотрела наверх.
Вышла Анна Андреевна. Такая же, как всегда, сдержанная, приветливая, пожалуй, несколько бледнее обычного. Извинилась, что заставила ждать, сказала, что очень рада нас видеть, пригласила в комнату.
— Как назло ещё перегорел свет, пришлось вызвать монтера.
Шварц поделился с ней своими предположениями.
— Нет, вовсе нет, — даже засмеялась она, — хотя это было бы неудивительно.
Внешне она была совершенно спокойна. Никому бы и в голову не пришло, что случилось нечто экстраординарное. Поразительная, нечеловеческая сила духа».
У Евгения Львовича, как и у Елены Владимировны, было нечто другое. Их душевное состояние можно определить, как собственное достоинство. Это не «политическое неповиновение» сегодняшнего времени. Просто им было унизительно сторониться человека, попавшего в опалу. В отличие от «подавляющего» большинства, представители которого, встречаясь случайно с отвергнутым, например, с Зощенкой, переходили на другую сторону улицы.