В Союзе, куда мне предстоит сегодня ехать… ощущение удушливости особенно отчетливо. Именно там оно и вырабатывается… При всем рассказанном я чувствую, что могу работать. Прошлогоднее затмение рассеивается. Как будто что-то вернулось в Комарово — бродить стало интересно… Сад наш расцвел, как никогда. В начале июня сильно похолодало, грозили, да, вероятно и были «слабые заморозки на почве, как ежедневно предупреждал по радио голос из бюро погоды… Но все цветы выжили, и земляника белеет всеми грядками самым деловым образом, а сирень — праздничным. Благополучно отцветают ирисы и тюльпаны. Вся поселковая пыль и суета поглощается свежестью, едва войдешь в калитку… Мы не слишком избалованы процветанием, и к чувству довольства примешивается привычный страх: а как мы за это будем расплачиваться? Мухоловки вили у нас в стене дачи в заброшенном вентиляторе гнездо в 51-м и 52-м годах. Прошлым летом не вернулись, что опечалило всех нас. И вот с восторгом увидели мы их тоненькие клювы и светло-светло-серые жилетики. Они вновь избрали нас. И свили гнезда и высиживают птенцов. Мало того. Пара зябликов поселилась на невысоком тополе, свили гнездо на развилке ветвей чуть выше человеческого роста. Когда заняты они были этим делом, Катюша решила помочь и разбросала хлопья ваты по грядке недалеко от тополя. Я протестовал, говоря, что не станут зяблики пользоваться незнакомым материалом. И ошибся. Стоя у окна, видел я, как зяблики осторожно, как бы мимолетом, забирали хлопья ваты по два, по три разом, и кружным путем возвращались к своей постройке. И сейчас, проходя мимо тополя, вижу я невысоко над собой гнездо, а над краем его клюв и черные бусинки глаз, смотрящих настороженно и не на меня, а старательно надо мной. Легче, вероятно, когда я только слышен, но не видим. Было похолодание, были жаркие дни, были грозы и ливни. Таково лето.
А домашняя жизнь шагает все беспокойнее, все тревожнее… Олега посылают на три-четыре месяца в Китай. Бедная моя Наталья в отчаянье. Все таланты её, которые намечались в детстве, слились в одну силу — талант любить. И при этом одного человека — мужа, И именно Олега. Детей она любит, бесконечно с ними терпелива и ласкова, но Олега больше. И мучается, когда его нет, а с ней и я. Не знаю, к чему приведет все это вместе. Одна Машенька пока радует. С пьесами моими, то есть с «Медведем», все неясно. И очень беспокойно и уныло вокруг литературы — «заморозки на уровне почвы». Сегодня в Союзе общее собрание писателей. Еду, словно к зубному врачу… Но жизнь продолжается…
Евгений С. Калмановский не знал этих рассуждений Шварца о себе и мире вокруг, — они опубликованы уже после того, как его не стало. Но как точно он понял и почувствовал человеческую и писательскую природу Евгения Львовича. «Как я люблю в Шварце его счастливую непреклонность, — писал он. — Не жесткую, горделивую, а мягкую, деликатную, такую естественную. И совершенно неразлучную с ним… Наш двадцатый век мы знаем хорошо по собственному опыту. Наряду с другим прочим он переполнен выкрутасами сознания и поведения. Уверенная в себе грубость и довольная собой тупость выдавались за историческую силу и мощь; долговременная народная беда — за счастливый путь к звездам; мертвенности духа — за мудрое и точное знание реальности; мстительно наступательная наглость — за самородный талант. Рядом с крупными выкрутасами заводились мелкие, частные противожизненные изобретения в науке, искусстве, обычном житье. «Дойти до самой сути» всегда трудно. В наш век преданность такой цели приобрела героический смысл…