«Второй Съезд писателей открылся 15 декабря в Большом Кремлевском дворце, — вспоминал Корней Иванович Чуковский. — Я сел рядом с Евгением Шварцем, который тут же написал мне в Чукоккалу:
«Филиал Чукоккалы № 14.
Во Дворце 15 декабря.
— Огромный зал. Ровно в четыре появляется Костя Федин, седой, строгий, стройный. Он ведет под ручку Ольгу Дмитриевну. Она медлительно спускается по проходу к столу президиума. И не успевает она стать на свое место, как из дверей налево, противоположных тем, из которых вышли Федин и Форш, появляется президиум ЦК в полном составе. Зал стоя аплодирует. Президиум отвечает залу тем же. Затем Ольга Дмитриевна внятно и громко читает обращение к съезду. Это самый торжественный его момент. И объявляет его открытым. Далее ведет собрание Федин… Размахивая руками и глядя в рукопись, начинает Сурков свой трехчасовой доклад… В шесть часов был объявлен перерыв, и самая загадочная и могущественная часть нашего президиума удалилась и не вернулась больше. И я, утомленный всеми происшествиями дня, стал постепенно засыпать под монотонные вопли помавающего кулаками Суркова. И оглянувшись, увидел, что я не одинок… Вот у самого докладчика язык стал отказывать… Все выше вздымает кулаки Сурков, все ниже наклоняется к докладу, к его листкам и, наконец, — о счастье — провозглашает последние фразы. Аплодисменты…
На другой день получил я внезапный удар по животу, вне всяких правил, а судьи промолчали. И мгновенно погдупел. Полевой в своем докладе достаточно безобразно, цитируя все того же Нагишкина, обругал меня… И без того тяжелый, многопудовый съезд наш в жарком Колонном зале стал трудно переносим. А тут ещё прибавилась и тяжесть на душе… А тут ещё замешался Роу. Звонит в панике, что сценарий может не пойти, раз обо мне такое сказано… В искупление ленинградских успехов — «Двух кленов», содоклада о детской литературе и прочего, — я сейчас просто в загоне. Впрочем, попробуем как-нибудь пережить и это…
А вечером услышали мы уже о настоящем несчастье — умер бедный Миша Козаков. Он встретил нас на вокзале, был значителен, мил и не казался более чем обычно больным. Вчера утром он пошел за билетом в Союз — за пропуском на заседание в Кремль — и почувствовал себя на улице дурно. И его увезли домой. А сегодня он умер…
Еще на совещании по детской литературе 18 апреля 1952 года в выступлении Д. Нагишкина прозвучали обвинения Шварца в «формализме». Из доклада крупного специалиста по формализму в детской литературе понять, что он имеет в виду под этим понятием невозможно. Он говорил: «Анализ содержания большого числа изданий сказок, вышедших за последнее десятилетие, показывают, что главнейшим недостатком этого жанра является старый враг советской литературы формализм — отрыв формы от содержания — формализм, нашедший лазейки, которые позволяют ему проникнуть в сказку. Наиболее явное проявление формализма встречается сравнительно редко, в таком виде он может быть распознан и разоблачен с известной (кому? — Е. Б.) легкостью. Значительно более трудна борьба с другими, скрытыми проявлениями формализма, встречающегося часто, но маскирующегося под традиционализм…».
И бдительный Нагишкин «скрытые проявления формализма» обнаруживает в трех сказках — «Королевстве кривых зеркал» В. Губарева, «Сказке о потерянном времени» Е. Шварца и «Бибигоне» К. Чуковского. Что же формалистического он нашел у Шварца? Дело оказывается в том, что в его сказках «живая действительность принесена в угоду вымыслу, не подкрепленному жизнью», тем более, что он не нашел «сказочного эквивалента советской меры времени». Думаю, Евгению Львовичу никогда не приходило в голову, что советская мера времени, как-то отличалась от меры времени загнивающего капитализма. К тому же в «Сказке о потерянном времени» Шварц «не мог или не захотел показать, чему равняется «потерянное время», что можно сделать в это «потерянное время», а советский человек измеряет время именно такой мерой. Автор увидел только одну, самую пессимистическую сторону этого фактора, что время старит человека, и на этом построил весь сюжет…» И ещё: «Некритически используя старые сказочные образы Шварц перенес их в советскую действительность, и маленький читатель делает открытие: в городе Ленинграде существуют злые волшебники, которые похищают у детей молодость… Тяжелая, угнетающая выдумка!» И не нашлось ни одного оппонента, кто бы оспорил подобную форму «советского формализма». Собственно, для спора в данном случае, просто не было и нет предмета.