И ещё долго Нагишкин будет преследовать Шварца тем словесным блудом. Мало того, что этот доклад, переделанный в критическую статью, он напечатает в «Комсомольской правде» и «Новом мире» (1953. № 3), он отдаст её в сборник «Советская детская литература» (М.; Л. 1953) и включит в сборник своих критических статей «Сказка и жизнь» (М. 1957).
У Евгения Львовича настолько была набита оскомина на душе, что ему показалось — Борис Полевой цитирует все тот же бред Нагишкина. Но содокладчику о детской литературе попалась на зубок совсем другая сказка Шварца. С похвалой отозвавшись об «интересных инсценировках: «Золушка» и «Снежная королева»», докладчик добавил: «Но вот он написал сказку «Рассеянный волшебник» и главным героем её сделал инженера Ивана Ивановича Сидорова, обладающего способностью изобретать всяческие машины, «огромные, как дворцы, и маленькие, как часики». И вот этого инженера-волшебника автор почему-то заставляет делать… механическую собачку, а аппарат, задуманный им для того, чтобы приносить пользу людям, из-за рассеянности этого человека, оказывается испорченным. Хочу думать, что, помимо воли автора, получилась пошлость, больше того — вредная пошлость. Действительность оказалась принесенной в жертву безвкусному вымыслу…».
Завершался доклад следующим пассажем: «Формализм во всех его проявлениях — дурная и беспомощная стилизация — вот от чего пуще всего надо беречь советскую сказку. Берясь за этот трудный, благородный и чрезвычайно нужный для детей жанр, писатель должен помнить, что сказка всегда, во все времена давала образное выражение лучшим духовным качествам народа, воздавая славу народной мудрости, смекалке, утверждала победу нового над старым и несла в поэтических образах мечты и мысли передовых людей». И это Евгений Львович принял на свой счет, хотя после него полный разнос получила книга «Сказок» малоизвестной Д. Мироновой.
А студия документальных фильмов тем временем снимала выступавших, сидящих в зале, гуляющих в фойе… Ленинградец Владимир Беляев поймал Шварца и Пантелеева и потащил их под юпитеры… Появился Полевой…
— Увидев меня, он, длинный, но начинающий полнеть, мертвенно бледный, черноглазый с приспущенными веками, черноволосый, добродушно захохотал и сказал: «Он со мной не захочет сниматься!» И завязался разговор, из которого я понял, что кроме убийц из ненависти или по убеждению, или наемных, есть ещё и добродушные. По неряшеству. «Я же вас выругал всего за одну сказочку», — и так далее…
С. Маршак поспорил было кое о чем с Полевым, но Шварца он даже не упомянул, обошелся без него и К. Чуковский. Не существует он и в содокладе о драматургии А. Корнейчука. Заступилась за него только Ольга Берггольц, которая сказала: «Театры жалуются на отсутствие репертуара, а у нас существует такой мастер драматургии, даже «не вошедший в обойму» (Корнейчука, актеров и режиссеров, выступавших на съезде. — Е. Б.), как Евгений Шварц. Напрасно товарищ Полевой говорил о нем только как об инсценировщике. Это талант самобытный, своеобразный, глубоко гуманный. У него ведь не только пьесы для детей. Однако его пьесы для взрослых лежат, их не ставят, о них не пишут…».
Замечу, что самое интересное в ежедневных записях Шварца о съезде — это зарисовки некоторых его коллег. К примеру, М. Шолохова:
«Нет, никогда не привыкнуть мне к тому, что нет ничего общего между человеческой внешностью и чудесами, что где-то скрыты в ней. Где? Вглядываюсь в этого небольшого человека, вслушиваюсь в его южнорусский говор с «h» вместо «г» — и ничего не могу понять, теряюсь, никак не хочу верить, что это и есть писатель, которому я так удивляюсь. Съезд встал, встречая его, — и не без основания. Он чуть ли не лучший писатель из всех, что собрались на съезд. Да попросту говоря — лучший. Никакая история гражданской войны не объяснит её так, как «Тихий Дон». Не было с «Анны Карениной» такого описания страстной любви, как между Аксиньей и Григорием Мелеховым. Не люблю влезать не в свою область. Постараюсь повторить то же самое, но точнее. Всю трагичность гражданской войны показал Шолохов. Без его книги — так никто и не понял бы её. И «Анну Каренину» упомянул я напрасно. Страсть здесь ещё страшнее. И грубее. Ну, словом, бросаю чужую область, — смотрю я на «Тихий Дон», как на чудо. И никак не видно было сегодня ни по внешности, ни по говору, ни по тому, что он говорил, — что это вот и есть автор «Тихого Дона»… Бог ему судья!..».