– Уже сегодня ночью сеньора будет в верных руках, ваше величество! Надеюсь, что и на этот раз вы будете довольны мною. Голубку впустят в клетку, и она будет там совершенно безопасна.
Как только инфанта услышала, что Бачиоки раскланивается, она оставила портьеру и прошла через зал к дверям в павильон Марзан. Когда она скрылась, Бачиоки покинул будуар.
– Я ничего не узнала, – проговорила Инесса, останавливаясь в коридоре, – однако должна предупредить, видеть Долорес и поговорить с ней, пока граф пробудет в будуаре императрицы! Слава тебе, Пресвятая Дева, я слышу шаги на лестнице.
Инфанта наклонилась над позолоченной и обитой бархатом балюстрадой.
– Это он!
Камерата, закутанный в военный плащ, поднимался по лестнице, ведущей в галерею и в коридор. Он был сильно взволнован; этот ход вел в частные покои Евгении, которую он страстно любил и которая Не забыла его даже в новом своем положении.
Поднявшись, он увидел поверенную Евгении; ее фигура произвела на него странное впечатление. Он поклонился.
– Инфанта Барселонская? – спросил он тихо.
Инесса холодно поклонилась и спросила имя позднего гостя.
– Граф Октавио д'Онси, – ответил Камерата.
– Потрудитесь следовать за мной, – гордо сказала инфанта и пошла вперед по пустому коридору.
Она повела принца через зал, доложила о нем императрице и потом впустила его в будуар.
Камерата сбросил плащ и опустился на колени, чтобы поцеловать руку Евгении. Она ласково улыбнулась ему. Его возлюбленная стояла перед ним в ослепительной красоте; взгляд, брошенный кругом, убедил его, что они вдвоем, сердце его замерло при этом свидании.
Императрица сняла кружевную накидку, ее прелестные черты теперь открылись ему во всей своей красе и величии; дрожь пробежала по его телу, когда он, стоя на коленях, прижал дрожащую руку Евгении к своим пылавшим губам.
– Встаньте, принц, – произнесла Евгения, тяжело дыша, – какой мучительный страх испытала я, когда вы открылись мне! Невероятно, что никто вас не узнал.
– Принц Камерата погиб, – сказал герой Инкермана. – Граф д'Онси мог к вам приблизиться! О, Евгения, никакая опасность не была мне страшна, когда предстояла встреча с вами.
– Страх, охвативший меня при нашей неожиданной встрече с вами, которого все считали умершим, едва не выдал вас.
– Даже тогда я не раскаялся бы в своем поступке. Мне удалось при помощи друзей обмануть начальников и бежать из Ла-Рокетт. Я под чужим именем поступил волонтером в действующую армию…
– И так славно отличились…
– Чтобы иметь возможность быть возле вас, чтобы еще раз вас увидеть, Евгения. Я достиг цели, и теперь у меня нет больше никаких желании. Увидев вас, я вдвойне почувствовал свою пламенную любовь к вам. Вы достигли всего; императорская корона украшает вас, но вы несчастны, Евгения! Я это знаю. Вы не любите того, кому вы ради величия и тщеславия принадлежите…
– Принц…
– Не останавливайте меня; ваши взоры, ваше лицо говорят мне это. Вы не любите Людовика Наполеона!
– Нужно приучить свое сердце отказываться от подобных грез, принц!
– Блеск и величие не могут вас вознаградить, Евгения; дайте хоть в этот святой час свободу вашему сердцу, сбросьте с себя холодное величие императрицы. Истину за истину, любовь за любовь!
– Вы очень взволнованы, принц…
– Евгения, эти минуты никогда не возвратятся для нас, я это чувствую! Нам, смертным, суждено только один раз наслаждаться ими в совершенстве; минуты такого счастья не повторяются! Услышьте меня, скажите хоть одно слово любви, которое воодушевило бы меня на будущие дела. Тогда я с радостью встречу смерть; высшего блаженства уже для меня не будет!
Евгения дрожа закрыла свое прекрасное и бледное лицо руками.
– Одно только слово, – любите ли вы меня? – спросил Камерата задушевным голосом.
Она не находила слов, но ее руки выразили ее чувство…
Принц Камерата поспешно оставил покои императрицы. Незамеченный никем, он быстро направился к павильону Марзан. Он был бледен и расстроен.
Инфанта Барселонская бесследно пропала. Она поспешила на улицу Дидье, № 4 в надежде застать там сеньору Долорес. Без провожатого, без защиты, она стремглав бросилась через улицы, объятые тьмой, к дому, в который сама отвезла Долорес. Как черная тень, мелькала она мимо возвращавшихся домой рабочих и пьяных, провожавших ее язвительными насмешками…
Достигнув наконец дома, она позвонила. Ее впустили, но уже было поздно.
Сеньору Долорес увезли, но куда, этого никто не знал.
XVII. ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЕ
Как нам известно, Олимпио и маркиз благополучно добрались до подземного хода. Их цель была достигнута, план их удался. Они узнали самое слабое место Малахова кургана, считавшегося до сих пор неприступным, и уже хотели, не предчувствуя угрожавшей им опасности, возвратиться в свой лагерь.
Когда они сошли с мокрой и скользкой лестницы и дверь за ними не отворилась, они поняли, что их не намерены преследовать.
– Черт возьми, – сказал Олимпио, пробираясь с Клодом сквозь тьму, – нам было бы плохо. Эти бездельники осыпали нас градом пуль, но напрасно истратили порох и пули.
– Они нас не преследуют, и это сильно меня беспокоит, – сказал маркиз Монтолон.
– Для чего мы им нужны, Клод?
– Вперед, вперед, Олимпио. Я боюсь, чтобы они не засыпали сверху ход.
– Это была бы скверная штука, но так скоро им это не удастся. Ты прав, нужно поспешить, чтобы выйти из их владений.
Оба они быстро покинули место, где находилась железная дверь, которая отделяла ход от воды. Они еще не знали о страшной опасности, следовавшей за ними по пятам, но тем не менее торопились.
– Через час мы будем около Хуана. И если они засыпят теперь за нами ход, то беда невелика, – сказал Олимпио. – Мы достигли таких результатов…
– Что это, – вскричал маркиз, остановившись, – ты ничего не слышишь?
– Нет, Клод! Ты, кажется, боишься за нашу жизнь!
– Ты знаешь, я не трус и не щажу себя, когда дело идет о честной, открытой борьбе, но презираю мрак западни. Тут…
– Теперь я слышу что-то похожее на стук железа о камни. Ты прав, думая, что за нами разрушают ход, считая, что мы еще не очень далеко отошли.
– Вперед, Олимпио; мне кажется, что под ногами стало сырее! При этих словах шедший впереди генерал Агуадо вздрогнул. Он вспомнил о солдате, обезображенный труп которого он нашел. Он ничего не говорил; ему стало ясно, что подземный ход можно наполнить водой из крепостных рвов. Он понимал, что маркиз был прав; он также почувствовал сырость под ногами.
Так прошло несколько ужасных минут, в продолжение которых оба они быстро шли вперед; достигнув бокового хода, они направились к выходу, вода плескалась у их ног, она уже поднялась до щиколотки. Они не произнесли ни слова, потому что оба знали, в чем дело.
Поток с каждой секундой увеличивался; вскоре они шли уже вброд.
– Вода не поглотит нас, – произнес наконец Олимпио, когда они достигли половины дороги, – мы можем плыть; кроме того, вода имеет сток в траншею.
Маркиз молчал, ему, как и Олимпио, было известно, что подземный ход ведет к траншее союзников и что, если последняя еще открыта, то вода не может быстро подняться, так как она стояла теперь не выше чем на два фута. Он опасался, что русским форпостам удастся засыпать вход, и тогда, несмотря на их умение плавать, они не избегнут страшной гибели, потому что, если вода поднимется до свода, они задохнутся.
Их скорой ходьбе стала препятствовать вода, которая резко поднялась до средины. Олимпио спешил, напрягая все свои силы; маркиз следовал за ним.
Воздух, и без того удушливый, стал невыносимым с тех пор, как вода размыла гниль и плесень подземного хода. Намокшее платье стало тяжелее.
Никакое размышление не помогало. Представлялась одна только надежда: собрав все свои силы, достигнуть выхода. Вода поднималась еще выше.
– Черт возьми, Клод! – вскричал Олимпио, задыхаясь, так как двигаться вперед становилось все труднее и труднее. – Пора нам читать Отче Наш. По моему расчету, мы скоро будем бежать наперегонки с водой; она все быстрее и быстрее прибывает, а мы идем вперед все медленнее.