Клод старался успокоить своего друга, и слова его скоро оказали благотворное действие на больного.
Наступила ночь, пушечная пальба прекратилась, Олимпио заснул. Маркиз сел на плетеный стул возле постели. Он также устал, потому что еще не совсем оправился после болезни. Глаза его невольно закрылись; он облокотился на спинку стула, усталость овладела им, и он тихо погрузился в дремоту. Он просидел таким образом около часа и почти заснул, как вдруг его разбудил лай собаки. Он вскочил и прислушался. Кругом была тишина.
Без сомнения, он все это видел во сне, который приснился ему вследствие слов Олимпио о бешеной собаке. Но что же это однако такое? Перед домом слышался тихий шепот.
Маркиз вскочил со стула и стал прислушиваться; он не мог ошибиться, во дворе говорили; нельзя было разобрать слов, но ясно слышались тихие шаги, кто-то прошел перед дверью.
Клод протер глаза, он совершенно проснулся. Что же происходило во дворе?
Тихий скрип медленно и осторожно отворенной двери убедил его, что он не ошибся. Во дворе перед садом все еще говорили.
Клод тихо подошел к окну; несмотря на мрак, он мог рассмотреть слабые очертания фигур, ходивших около забора; это был часовой, отошедший от двери, вместе с другим человеком.
Что значило это неисполнение долга, которое в военное время могло солдату стоить жизни?
Маркиз не мог узнать человека, который держал в руках бутылку и потчевал солдата, а потом схватил его за руку и потащил с собой. Они разговаривали. Часовой, казалось, не был так пьян, как того хотелось незнакомцу. Они подошли к воротам низенького забора.
Клод следил за ними; он еще не понял связи между тихими шагами в доме и этим спаиванием часового, но подумал, что одна цель связывает эти оба наблюдения.
Не страх, но жалость к солдату, который подвергся бы большому наказанию за то, что оставил пост, побудила маркиза пойти посмотреть, кто был соблазнитель. Он тихо открыл дверь, чтобы не разбудить Олимпио, потом также тихо затворил ее.
В темных сенях не было никого. Маркиз осторожно приблизился к калитке, отодвинул задвижку и переступил порог.
Солдат, которого соблазнитель довел уже до забора, казалось, не хотел идти дальше; незнакомец употребил все свое красноречие и могущество крепкого вина, чтобы удалить часового от дома.
Они тихо разговаривали и не видели маркиза, который хотел узнать, кто был незнакомец. По-видимому, это не был солдат.
– Далее ступай один, это мне может стоить головы, – сказал часовой.
– Глупец, кто видит и слышит тебя! Через час ты снова будешь на своем посту. Мы с тобой разопьем еще бутылочку.
– Принеси ее сюда, я выпью еще охотно.
– Обещаю тебе, что до смены ты будешь здесь опять; еще нет полуночи, и у нас еще больше часа времени. Пойдем, приятель!
Солдат колебался, но соблазн был велик. Дом, у которого он стоял на часах, лежал в стороне, уединенно; трудно было заметить отсутствие часового, если он вернется ко времени смены.
Клод незаметно подошел к забору; эти два человека стояли шагах в десяти от него. Он напрягал все свое зрение, чтобы узнать соблазнителя; наконец тот повернулся так, что Клод мог его рассмотреть. У незнакомца было широкое лицо, он походил на бульдога; маркиз его не знал.
Он уже хотел растворить калитку и арестовать нарушителя порядка, очевидно, замышлявшего что-то, как вдруг в доме раздайся крик, от которого кровь застыла в жилах маркиза. Это был ужасный, бешеный вой собаки, точно такой, какой он слышал недавно во сне!
Что происходило в доме…
В ту минуту, как маркиз спешил возвратиться к двери, послышался громкий голос Олимпио:
– Это животное взбесилось, я его задушу руками. Назад, женщина!
Клод хотел открыть дверь, но она была заперта изнутри. Смертельный ужас объял его.
– Матерь Божия! – вскричал маркиз, напрасно стуча в дверь. – Он погиб. Отворите! Измена!
Солдат приблизился; его соблазнитель убежал, заслышав шум. Не заботясь более о часовом, Клод поспешил к окну, сильным ударом выбил раму и впрыгнул в комнату. Ему представилось ужасное зрелище.
Вскочивший с кровати Олимпио обвивал руками большого волкодава и душил его с нечеловеческой силой. Последний раздирал своими острыми когтями полунагое тело больного, в то время, как хозяйка, точно мегера, напала на больного, чтобы освободить животное и помочь ему. Олимпио не в силах был обороняться от этой сильной женщины, потому что не мог выпустить из рук шею и голову бешеного животного.
– Прочь, женщина, – закричал маркиз, впрыгивая через окно в комнату с ружьем, взятым у часового. – Прочь или смерть тебе!
– В безумном лихорадочном бреду он душит мою собаку, мою любимицу, которая на него залаяла, когда он до меня дотронулся…
– Животное взбесилось, – закричал Олимпио, глаза которого ужасно сверкали; он, казалось, не чувствовал боли, которую ему причиняли когти собаки, рвавшие его тело.
Маркиз увидел текущую по полу кровь. Марфа, как будто ничего не боясь, продолжала бороться с Олимпио. Если бы Клод пришел минутой позже или если бы Олимпио не увидел, проснувшись, и не схватил бросившейся на него собаки, то последняя укусила бы его, и было бы достаточно одного ее укуса, чтобы Олимпио погиб ужасной смертью. Марфа Марковна уже несколько дней не давала собаке воды, и она, по-видимому, взбесилась – изо рта бедного животного шла пена. Марфа хотела освободить собаку из рук Олимпио, державших животное, как в тисках. Если бы это удалось ей, погибли бы оба ее врага, и никто не мог бы ее обвинить в их смерти.
Но она не знала, с какими решительными и проницательными людьми имела дело. Маркиз прицелился в женщину, которая, как бешеная, снова бросилась на Олимпио, чтобы, как она говорила, освободить любимое животное.
– Назад! – закричал он грозным голосом. – Хотя вы и женщина, однако я вас застрелю, если замечу ваше желание броситься на больного. Души собаку, сдави ее еще крепче, Олимпио, через минуту она будет безвредна.
С необузданной яростью, собрав все свои силы, быстро вырвала Марфа Марковна животное из рук дона Агуадо и бросила его с притворным криком жалости на землю. Брудша был напрасно принесен в жертву; собака лежала в судорогах и не могла подняться.
– Вы убили моего любимца, – кричала женщина, ломая руки, – будьте прокляты…
– Будьте довольны и благодарите Бога, что вы не поплатились жизнью за свою измену, которую я хорошо вижу, – сказал маркиз с возвратившимся спокойствием. – Посмотрите туда, посмотрите на кровь, которая течет из ран моего несчастного друга!
– Оставь, Клод, раны не опасны, – заметил Олимпио со своим обыкновенным добродушием.
Маркиз подвел его к постели и потом сказал Марфе Марковне, все еще стоявшей на коленях возле собаки:
– Знаете ли что было бы с вами, если бы мы не предпочитали милосердия правосудию? Ваш дом обратился бы в развалины! Благодарите же Бога, что ваш замысел не удался! Уйдите отсюда и захватите с собой издыхающую собаку.
Скрежеща зубами, Марфа покорилась силе; она видела, что план ее не удался.
Раны Олимпио были неопасны. Когда приехавшие на другой день в Камыш медики рассказали, что штурм не удался и что многие погибли, Олимпио непременно хотел казаться здоровым и оставить постель. Он только тогда успокоился, когда посетивший его Канробер уверил, что до его выздоровления не будет нового приступа. Маркиз же, не объясняя причин, хлопотал о том, чтобы ему и Олимпио вернуться в лагерь.
Вскоре приехал и Камерата из Франции, и это радостное свидание хорошо подействовало на Олимпио. Он мог уже выходить из палатки, и его первая прогулка в сопровождении друзей была в траншею, из которой они с маркизом предприняли опасную экспедицию на Малахов курган. Подземный ход был уже давно загорожен, и вода, проникшая в верки, удалена.
Пелисье уже начал готовиться к решительному штурму. Земляные работы союзников продвигались дальше, их пушки в последние дни и ночи произвели заметное опустошение не только в городе, но и в Севастопольской крепости и ее крепостных верках.