Здесь и беседовали друзья. Примерно так это выглядело: поздоровавшись и присев на скамью, секунду молчали, собираясь с духом, после чего кто-нибудь произносил: «Давеча у Молешотта прочел я…» И они принимались осыпать друг друга именами Молешотта, Клаузиуса, Гельмгольца, Менделеева, Клода Бернара, Фейербаха и десятками других по большей части — высокомудрых и труднопроизносимых; глаза у обоих разгорались. Евграф почти или даже вовсю кричал, Болеслав парировал слабым и всезнающим голосом. Назавтра они подхватывали диалог на прерванном месте.
О прошлой своей жизни Вноровский рассказывал скупо; родом был из Варшавы. И вот заметно стало, что и о своем детстве, о своем генеральском детстве, о котором повествовал Федоров с гордостью, теперь распространяется он скупо и сурово и несколько туману даже припускает… словно были там происшествия, о которых желательно умолчать.
Наступила пора для Евграфа светлая, нервная, скоробегущая. (К сожалению, и скоро пробежавшая.) Развлечениями и отдыхом друзья категорически пренебрегали: времени и так не хватало; о возрасте своем они не могли без ужаса вспомнить. «Мне уже шестнадцать (а другой говорил: «Мне уже семнадцать!»), и ничего не сделано для вечности».
Первым не выдержал Вноровский. Его снесли в лазарет. Узнав об этом, Евграф прикупил у унтера-истопника десяток папирос и отправился туда, пребывая в убеждении, что консилиум седобородых профессоров диагностировал у его приятеля страшную умственную усталость, происшедшую от занятий и тяжелых философских раздумий. На стук в дверь вышел фельдшер, мужик угрюмый и матерщинник. Вноровский? Как же-с. Известно. Положен в инфекционную палату. Ди-зен-те-ри-я. Папиросы выбросил в снег, свидания не разрешил, книги приносить запретил. Чего-нибудь съел ваш дружок испорченное. Евграф ушел в большом смущении и поколебленный даже в медицинской науке. Болеслав съел? Да он и ел-то вообще чуть-чуть. Вечно на тарелке половину оставит, к бурному негодованию ненасытных соседей по столу.
Позже Болеслав признался, что от лазаретной скуки по ночам не спал и, сидя в постели, рассматривал народившийся месяц. «Еще б немного, и стихи сочинять принялся». Более пустого времяпрепровождения и придумать, по его мнению, невозможно. Из всех поэтов за одним Некрасовым признавал кое-какие достоинства. Его муза «публицистична». Проза — она заслуживает уважения. Она разносит в народе положительные знания. И, обратно же, доставляет интеллегентным людям сведения о положении народа. Живопись и музыка? Никудышные и мертвые искусства. Насчет живописи Евграф спорить не стал, а «по музыке» дал бой. Так что, как можно убедиться, не всегда беспрекословно внимал он своему кумиру… (В качестве аргумента, разумеется, не принятого во внимание, он выставил то, что жизни своей отныне без музыки не представляет.)
Прошло сколько-то времени, Болеслав выдержал беспапиросную и бескнижную муку, уберегся соблазна сочинять стихи и был выписан из лазарета. Друзья встретились в коридоре. Евграф просиял и потупился; сообщил: «Давеча прочел я у Лапласа…»
Они прислонились к стене и часа два умильно посыпали друг друга учеными именами.
Весною участились занятия на плацу; юнкера топали в полной амуниции и под оркестр — готовились к выступлению в Петергоф.
В июне и выступили.
Шли с привалами каждый час, в полдень прикатила походная кухня. Ночевали в селе Старые Кикенки.
Подходя к Петергофу, заслышали канонаду.
У рябцов испуганно вытянулись носы, бывалые старшеклассники повели плечами: ишь артиллеристы, опять обогнали.
Это означало, что артиллерийское училище уже в лагере и упражняется в пальбе.
В Петергофских лагерях скапливалось порядочно войсковых частей и учебных заведений. Нередко проводились крупные маневры — под командованием государя. И шутовские маневры затевались — например, атака самсоньевской лестницы, рукопашная забава; генералы толпились у фонтана «Самсон, раздирающий пасть льву» и снизу подзадоривали.
Обычные же занятия заключались в съемке местности буссолью (расстояние мерили шагами) и строительстве частей фортификационных сооружений.
Жили в просторных палатках. После обеда купались в заливе (под наблюдением дежурных офицеров).
Славно!
Времени оставалось предостаточно, и наши приятели, конечно, его даром не теряли.
В своем ранце Вноровский принес сочинения Конта.
Когда программа лагерных занятий оказалась исчерпана, училище походным порядком возвратилось в Петербург и, застыв на плацу, выслушало приказ о роспуске на вакации. Иногородним дозволялось оставаться в замке. Вноровский сим и воспользовался, Евграф уехал в Парголово, где Юлия Герасимовна сняла дачу.
В конце августа он занемог горлом, и мать оставила его выздоравливать, отпаивала молоком с медом.
К началу учебного года он опоздал.
Он пришел за несколько минут до звонка; юнкера стояли группами во дворе; и первый же из них, к которому он приблизился, крикнул:
— Ты поспел, Федоров! Он еще в спальне, собирается!
— Кто?
— Вноровский.
— Куда?
— Фьюу!.. Ты ничего не знаешь?
Воспитанники, не уехавшие на вакации, жили в училище вольно, за ними почти не присматривали. Уходить и возвращаться можно было когда угодно. Вноровский потерял осторожность. Книги держал на виду; ими забита была его тумбочка; брали почитать кому заблагорассудится. На беду, явился в канцелярию училища циркуляр об ужесточении мер против вольнодумствующих и наказании учащихся, распространяющих запрещенные произведения; предлагалось с нового учебного года учинить розыск и вытряхнуть крамолу. Стайка инспекторов полетела осматривать спальни, шкафы и парты. В кабинет начальника она ввалилась, тяжело нагруженная книгами, отобранными у Вноровского; «запрещенных» среди них было много — в их числе Писарев. Тотчас произнесен был приговор: исключить…
Болеслав был в спальне; придавливал коленкой крышку сундучка, никак не мог нацепить на него замочек. Сидели на койках юнкера, переговаривались. Увидев Евграфа, Болеслав улыбнулся; он казался приветливей, чем обычно. Федоров хотел что-то сказать и не смог; он растерялся, увидев в спальне посторонних. Управившись с сундучком, Вноровский застегнул кителек и начал со Всеми прощаться. Протягивая руку Евграфу, сказал:
— Прощайте, Федоров.
— Пожалуйста, напишите, — попросил Евграф.
Болеслав кивнул и оторвал от пола сундучок.
Евграф побежал в рекреационную залу, отдернул бархатную штору, успел увидеть, как шагает по двору Вноровский, подволакивая правую ногу, трущуюся о стенку сундучка…
Все это казалось сновидением. С таким чувством и просыпался Евграф долго спустя.
Ждал письма. Ждал нетерпеливо, тревожно… потом — обиженно.
Не было. Ни разу не написал Вноровский.
Исчез. Канул в Лету. Пропал. Растворился.
…И пролегла бездна времени, пролетели, промелькнули годы: тридцать шесть лет! Директор Петербургского горного института Е. С. Федоров утром 24 апреля 1906 года просматривал почту.
В «Русских ведомостях» на первой полосе стояла подборка сообщений из Москвы; в ней заголовок «Покушение». Вчера в Москве совершено покушение на адмирала Дубасова. От взрыва бомбы погибли адмирал и террорист. В последнем удалось опознать некого Бор. Вноровского.
Бор. Вноровский? Неужто тот? Но тот был Бол.? Э, да ведь в спешке газетчик мог и ошибиться.
Неужто Вноровский?
Тому теперь… батюшки, сколько? Пятьдесят четыре!