Между ним и Брэггами установилась переписка.
В. Л. Брэгг — Е. С. Федорову 17 февраля 1914 г. «Дорогой сэр! Я очень благодарен Вам за письмо, в котором Вы даете рекомендации относительно способов описания пространственного расположения точек. Я с тем большим интересом рассмотрел Ваш метод, что для меня бывает весьма трудно описать структуру после того, как я ее надлежащим образом изучу. Если уже существует признанный способ определения положений атомов в кристалле, я был бы Вам весьма обязан, если бы Вы согласились сообщить мне его. Я попытаюсь описывать при помощи Вашего способа все те многочисленные кристаллы, с которыми мне приходится иметь дело, хотя они могут оказаться и чересчур сложными».
В 1958 году Брэгг-младший писал советскому федороведу Г. Н. Кованько: «Федоров был в то время для меня почти легендарной личностью, разработавшей 230 классов кристаллов… Для меня было воистину удивительным открытием, что великие люди, подобные Федорову… изучили внутреннюю геометрию кристаллов и дали твердое теоретическое обоснование нашей работе».
Да, в 1912 году Евграф Степанович стал легендарной личностью среди кристаллографов.
Судьба подарила ему это, словно пожелав уравновесить симметрией его жизнь: если в начале ее он познал невзгоды и страдания, то в конце — славу.
Однако это никак не отразилось на внешнем образе его жизни. Евграф Степанович продолжает бесконечные свои труды… Открытие Лауэ потребовало внести некоторые коррективы в его учение. «Оказалось, что на кристаллы никоим образом нельзя смотреть как на простые решетки частиц… на опыте плотность расположения атомов оказалась более важным фактором, чем плотность расположения частиц». В 1916 году впервые в его трудах появляется термин «кристаллохимия». «Открылась новая область научного ведения… в которой методы химии и кристаллографии слились».
Он живо откликается на все научные события, но события своей жизни воспринимает все более как-то отстраненно.
…Давным-давно, когда знакомился он еще с азами кристаллографии и жизнеописаниями ее творцов (и жизнеописание Стенона перечитывал не раз), невольно душа его смущена была предчувствием. Так ли уж безопасно вечное созерцание многогранников, этих геометрическх реалий, чудом в себя вобравших земную грубую плоть? Что сулит душе их холодно-величавый мир? Нирвану — но иссушающую, ясность — но обжигающую… постылость земных забот… захирение, гибель, сушь…
Федоров избежал судьбы Стенона; он боготворил науку и верил во всемогущество разума. К концу своей жизни он не только не разочаровался в разуме, как Стеной, напротив — превозносил его всемогущество и верил в его неограниченные возможности. И все же в старческие лета он воспринимал мир словно бы через кристалл, преломляющий свет.
Своеобразное объяснение этому мы находим в воспоминаниях академика Д. В. Наливкина:
«…Вот у меня и осталось такое впечатление о Евграфе Степановиче, что это человек, который мыслит пространством. Он тем и отличается от обыкновенных людей. Мы в основном мыслим плоскостями, а он мыслил пространством. Для него пространство было самым обыкновенным, и это было для нас тяжело… Это редкий человек, который мыслит, пространством».
А вот каким он запомнился профессору О. М. Аншелесу:
«Он вел поражавшую меня уединенную жизнь. Чаще всего видишь его сидящим за столом, работающим либо в глубокой задумчивости расхаживающим по своему кабинету…»
Профессор Р. Ф. Геккер в молодости слушал лекции Федорова. Он перестал их посещать, потому что труден ему показался материал и потому что «было больно смотреть на маленькую фигуру гениального ученого, с головой бога Саваофа, с большим лбом и пронзительным умным взглядом черных глаз, когда Евграф Степанович сердился, видя непонимание студентами его объяснений».
И это ученый на вершине славы!
Работа остается единственным для него связующим звеном с жизнью.
Летом Федоровы выезжают на дачу. Людмила Васильевна записывает в дневнике: «Крестьяне говорят, что оп никогда не гуляет, а если иногда и выходит в сад, то все что-то сочиняет в голове, а потом скоро бежит домой записывать надуманное и пишет, пишет без конца, а потом целыми книгами отсылает по почте. Это отсылались корректуры».
Ему хотелось, чтобы время застыло в нем, как оно застывает в кристалле.
Но годы бегут, миру неведомо застылое время. Оно рвется мольбами, его сотрясают войны, невиданные по кровавости, и в нем рождается невиданная новь…
Евграф Степанович в глубокой задумчивости расхаживает по кабинету… Он оборонялся от времени, от мира своими творениями, он заграждался ими, как щитом, от горестей, выпадавших на его долю и долю его близких.
Война застала Федоровых на даче в Литве.
Ближайшая станция оказалась забита воинскими эшелонами; пассажирские не шли. Федоровы просидели трое суток. Кругом них пели и плясали солдаты, вскакивали в теплушки, ожидая отправки, и спрыгивали, не дождавшись. «Непохоже, что едут на войну», — рассказывала потом Людмила Васильевна.
Дома супругов ждали неприятные новости: заболела Милочка, хворал также Евгений Степанович.
А через несколько месяцев они умерли один за другим…
И снова по записям Людмилы Васильевны нельзя предположить, что горе надолго оторвало ее мужа от работы.
Только вечерами, сев за фортепиано, он иногда, взяв несколько аккордов, обрывал игру и словно бы застывал.
В аудиториях Горного разбили госпиталь; Женя пошла туда работать санитаркой. Графчик закончил университет. От призыва его освободили по нездоровью. Он уехал в Павловск, где ему предоставили место физика при обсерватории.
Грянула революция.
Студенты с красными повязками на рукавах дежурили в коридорах и во дворе института.
Ученый совет часто собирался, обсуждал, как наладить нормальные занятия, где достать оборудование, продукты. Федоров приходил на все заседания, выступал.
Весною 1918 года Евграф Степанович с женой приехали в Павловск и гостили у сына до сентября. Он уговаривал: перезимуйте здесь. Какая-никакая еда есть, прокормимся. Не помрем.
Евграф Степанович ответил: я умру без работы.
Людмила Васильевна кивнула головой: это так. Я его знаю.
Вернулись в Петроград.
Он не мог бы сосчитать, сколько раз в своей жизни покидал его — и возвращался: усталый, деятельный, разбитый, вдохновенный… Каждый раз после разлуки находил в городе что-то новое. Теперь его было не узнать. Посуровел, почернел. И тем ярче алели кумачовые стяги на крышах и транспаранты на стенах домов. Гуляющих не было видно на улицах. Зато много рабочих; некоторые с винтовками. Лица у всех изможденные. Вся страна голодала в ту пору, но петербуржцам доставалось в особенности.
В первые же дни после приезда выяснилось, что голодной участи не избежать было и Федоровым.
«В общественной столовой, — позднее писала Людмила Васильевна, — давали сначала два блюда: водянистый суп и кашу без масла. Потом стали давать один суп — бурду. Изредка выдавался сахар. Его распиливали на малюсенькие кусочки, и потому у каждого в кармане находилась маленькая коробочка с этими кусочками, чтобы в гостях пить чай со своим сахаром. Евграф был сладкоежка, и для него недостаток в сахаре был большим лишением».
Людмила Васильевна иногда заводила робкие разговоры о том, что лучше было бы вернуться в Павловск или даже податься куда-нибудь на юг, где, говорят, можно пропитаться. Но Евграф Степанович отвергал всякие предложения. Он еще не закончил «Царство кристаллов». Ни одного труда в своей жизни он не оставил незаконченным. Отчего же теперь изменять принципу? Голод? Ничего.
Была еще одна причина, по которой он не мог сейчас уехать. Его попросили дать согласие баллотироваться в члены новой, советской Академии наук. Карпинский несколько раз приезжал к нему, объяснял, что после революции академия обновилась и все, что раньше возмущало в ее порядках Евграфа Степановича, будет изжито. Наука будет служить людям труда. Евграф Степанович считал, что одним своим согласием баллотироваться он как бы протянет руку помощи молодой Советской власти и без громких деклараций, которых всегда терпеть не мог, выкажет свою с ней солидарность.