Вэйль, пребывающая в легкой эйфории от возможности нормально общаться с кем-то, кроме матери, не жила, а горела. Поэтому была готова заниматься чем угодно, лишь бы не одной, а в компании. У Тины занималась с таким усердием и пылом, что похвал наставницы удостаивалась куда чаще остальных. После обеда она пропадала на конюшне на пару со мной или с мелкой, обихаживая лошадей, которых просто обожала, или убираясь в стойлах. А после ужина и во время посиделок в бане развлекалась так, что иногда вводила в ступор даже повидавшую всякое Тину.
Кстати, ар Лиин-старшая тоже горела. Пусть и не так ярко, как младшая хейзеррка. Перестав беспокоиться о дочери и получив возможность быть самой собой и жить так, как заблагорассудится, она с наслаждением занималась с ученицами, планировала будущие сценки на пару с Найтой и дополнительно гоняла Майру тем предметам, которые давались девушке не очень хорошо. А еще она как-то умудрялась предельно тактично гасить даже намеки на возможные конфликты между женщинами, вызванные как разницей в мировосприятии или недопониманием, так и перепадами настроения, связанными с временным ухудшением самочувствия. Говоря иными словами, она помогала мне всем, чем могла. Моментами настолько неявно, что я догадывался о ее поддержке далеко не сразу.
Кроме того, она крайне осторожно и ненавязчиво учила… меня! Всему, что, по ее мнению, обязан был знать глава Старшего рода. Иногда открывая передо мной такие глубины человеческих взаимоотношений, что на несколько страж выбивала из равновесия. Кроме того, рассказывала мне о женщинах. Вернее, давала возможность посмотреть на них «изнутри», объясняя, как они воспринимают окружающий мир, других женщин и мужчин; рассказывала, что, как и почему они делают, как думают и чувствуют, что любят и ненавидят. И, тем самым, давала знания, получить которые другим способом было маловероятно.
Единственное, чего Тина никогда не делала — это не вмешивалась в мои отношения со своей дочкой. Причем ни со стороны мелкой, ни с моей. Да, на прямо заданный вопрос отвечала предельно подробно и честно. Но советы давать отказывалась наотрез, утверждая, что со всем своим опытом и знаниями не смогла бы добиться и десятой доли того, чего уже добился я.
Мелкая действительно менялась, и очень сильно. Задавшаяся двумя большими целями — научиться бороться со своими страхами и врасти в наш с Майрой ближний круг — она с недетской целеустремленностью двигалась к каждой из них. При этом никуда не торопилась, так как поверила, что рано или поздно сможет добиться чего угодно. Поэтому, уткнувшись во что-нибудь, на первый взгляд непреодолимое, отступала назад, сама, с помощью меня или Майры готовилась к следующей попытке столько, сколько требовалось, а потом перешагивала. И тут же начинала искать новое препятствие, чтобы снова испытать себя на прочность. А к Майре просто приросла. И душой, и сердцем: помогала ей на кухне и во всем, в чем в принципе могла потребоваться помощь, проводила рядом столько времени, сколько получалось, и частенько оставалась у нее на ночь. Правда, сбегала перед рассветом, чтобы хотя бы половину стражи пообщаться со мной.
И ведь общество мелкой Майру нисколько не тяготило! Скорее, наоборот: стараниями Алиенны девушка куда реже чувствовала себя одинокой, практически перестала страдать из-за изуродованного лица и, наконец, начала ощущать себя ровней благородным. Мало того, во время той, самой первой беседы с Алиенной, во время которой «моя ученица» озвучила свои намерения, вторая в роду Эвис вдруг поняла, что является таковой не только на словах, но и на деле. И что окружающие не просто принимают, как должное, ее право находиться рядом со мной, но и считают наш ближний круг пределом своих мечтаний!
Надо ли говорить, что с этого момента Майра стала вести себя куда увереннее и на занятиях у Тины, и во время вечерних посиделок, и даже в общении со мной? Впрочем, общения, особенно наедине, не хватало страшно. И ей, и мне. Ведь до завтрака мы тренировались втроем. Возможность поболтать со мной во время утреннего массажа она делила с Алиенной. После завтрака я снова уходил тренироваться, а она отправлялась на занятия к Тине. Время с обеда и до ужина посвящали хозяйству, крайне редко урывая кольцо-полтора для беседы. А после ужина участвовали в общих посиделках. Поэтому реально мы проводили вдвоем только половину стражи поздно ночью, когда все отправлялись спать. Оставшись там же, в предбаннике или поднявшись ко мне в спальню. И наслаждались возможностью говорить о чем угодно или уютно молчать.
В эти моменты я ощущал себя по-настоящему счастливым. Майра, согласно нашему давнему уговору мгновенно становившейся самой собой сразу после того, как мы оставались вдвоем, открывалась настолько, что я все чаще и чаще ощущал ее частью себя. Ведь она забывала про окружающий мир со всеми его правилами и условностями, про то, что я урожденный благородный, а она купеческая дочка, про разницу между статусом главы рода и того, кто в иерархии стоит пусть даже на одну на ступеньку ниже. И эта ее абсолютная открытость превращала общение с ней во что-то невероятное: когда она рассказывала мне о своем прошлом, каких-то впечатлениях от прошедшего дня или своих мечтах, я видел перед своим внутренним взором и переживал вместе с ней все, что она описывала. Когда, забравшись ко мне подмышку и обнимая за талию, о чем-то грустила, я грустил вместе с ней. А когда начинала дурачиться, забывал про свой возраст и статус, на какое-то время превращался в восторженного ребенка.
С мелкой, так и продолжающей приходить ко мне где-то за половину стражи перед рассветом, тоже было здорово, но совсем по-другому. Во-первых, потому, что она отличалась совершенно удивительной способностью видеть мир не так, как все. Поэтому образы, которые рождались в ее голове во время бесед со мной, или выводы, которые она делала, обдумав мои задания, заставляли серьезно задумываться и иногда меняли мои представления об очевидном. А, во-вторых, с момента ее появления в дверном проеме и до момента, когда она убегала переодеваться к тренировке, я пребывал в постоянном напряжении. Так как был вынужден не просто говорить и слушать, но и давать оценку тем заданиям, которые она выполняла по моей просьбе. А еще делать комплименты и шутить.
Первое время приходилось особенно тяжело — перед тем, как сказать что-нибудь эдакое, я боялся ее испугать или обидеть. Но сначала почувствовав, а затем и поверив в то, что она, как и Майра, трактует любые неточности в формулировках в мою пользу, более-менее успокоился. Кстати, «смягчать» комплименты и шутки с каждым днем становилось все сложнее и сложнее. Ведь острый ум, унаследованный от матери, позволял Альке понимать, каким путем должна была следовать моя мысль для того, чтобы в итоге прийти к озвученной фразе. И давал возможность догадываться, какой вариант мог прозвучать, не бойся я ее испугать. А реакции девушки на каждую такую «замену» постепенно убеждали меня в том, что занятие это абсолютно бессмысленное. Ведь поняв, что оригинал мог быть другим, она сначала озвучивала его, а затем шутку, которая пришла бы ей в голову в ответ на него. А когда я пытался объяснить, что не мог сказать так по каким-либо причинам, предельно серьезно спрашивала, вижу ли я в ней смущение, обиду или страх. Услышав отрицательный ответ, расплывалась в торжествующей улыбке. И требовала делать выводы.
А требовательности, особенно к себе, у нее оказалось не меньше, чем у Майры. Скажем, на четвертое утро после поездки на озеро, увидев, что небо обложено низкими облаками, а за окном моросит мелкий и противный дождик, она заявила, что будет бегать и заниматься на крыше в любую погоду. И ни разу за все восемь дней ненастья не показала, что устала падать из-за мокрой травы под ногами, набивать синяки или отрабатывать одно и то же упражнение в насквозь промокшей одежде…