— Вы для меня не вещи, а члены рода! — рявкнул я, потом скривился от тошнотворной официальности последних двух слов, прислушался к себе и понял, что могу выразиться иначе. — И члены моей семьи!
Первый вариант определения девушка выслушала без каких-либо изменений в выражении глаз. А после второй расцвела и мягко улыбнулась:
— Если бы вы относились к нам иначе, я бы тут не лежала!
Я слегка смутился и поспешил вернуться к прерванной нити разговора:
— Извини, перебил. Ты, кажется, начала говорить о перекинувшихся?
Улыбка Вэйльки из мягкой превратилась в веселую, а в глазах появились смешинки:
— Ага, говорила! Так вот, чем сильнее чувства, испытываемые Дарующей к хо— … к тому, кому требуется лечение, тем лучше результат. Только далеко не каждый хозяин способен их добиться: некоторые — из-за скудоумия, некоторые из-за неуемной похоти или склонности к насилию, некоторые по незнанию. А такие, как мой дед — из-за крайней слабости Дара их «вещи». Кроме того, известно, что Дарующие, возненавидевшие хозяина, рано или поздно перекидываются. То есть, обретают вторую половину Дара, и не лечат, а калечат, не добавляют годы жизни, а отнимают, не улучшают способности, а ухудшают их…
— Так, с этим вроде бы, понятно. А что ты там сказала про своего деда?
Вэйль нахмурила брови, а затем сообразила, что я имел в виду, и криво усмехнулась:
— Деду не повезло: мама родилась с Даром чуть ниже минимального. То есть, года в два-три, когда обычно проявляются первые признаки способностей изменять и лечить, она казалась самым обычным ребенком. Дед, с детства считавший кровь своего рода невероятно сильной, взявший жену из такого же, и утверждавший, что у него не может не родиться Дарующей, был в бешенстве. Он проверял дочку лет до шести, частенько нанося жене раны, которые обычным лекарям приходилось лечить месяцами. Потом решил, что Дар может проявиться у других дочерей, заставил жену рожать каждый год и на всякий случай взял себе еще четыре меньшицы. Увы, Дара не было и у новых детей. Тем не менее, он все равно утверждал, что проблема не в крови рода Улеми, поэтому привел другую старшую жену, чтобы попытаться пробудить Дар уже у ее детей. И, заодно, у бастардов от отдарков[1] и лилий, которых у него было предостаточно. А в это время мама подросла, вышла в свет и влюбилась в вашего отца…
— Чувства были сильными… — догадался я. — И Дар проявился?
— Именно! Хотя лучше бы он не проявлялся…
— Почему⁈
— К моменту их знакомства ваш отец был просто хорошим мечником. А через шесть месяцев зарубил на дуэли сына ближайшего друга моего деда, считавшегося четвертым клинком Хейзерра. Те, кто видел этот поединок, в один голос утверждали, что скорость атак Гаттора ар Эвис была слишком высокой, а он сильно вырос в мастерстве всего за год. Эти слова дошли и до деда. А он, не раз замечавший, как его «бесталанная» старшая дочь смотрит на какого-то там маллорца, решил ее проверить снова. И обнаружил, что вожделенный Дар появился! Только к этому времени отношение дочери к нему было весьма далеко от хорошего: она не забыла ни детства с его вечными проверками, ни того, что отец, освобождая место для новой старшей жены, свел в родовой склеп ее мать, ни… в общем, многого.
— То есть, твоя мама его возненавидела и перекинулась?
Вэйль кивнула:
— Ага! И это было здорово!
— В смысле «здорово»⁈ — не понял я.
— Сообщив вашему отцу, что маму казнили, дед увез ее в родовой замок и попытался пробудить в ней теплые чувства. Чего он только не вытворял: сажал на хлеб и воду, а когда она оказывалась на последнем издыхании, являлся ей «помочь»; предлагал бросить к ее ногам весь свет за дополнительные десять лет жизни, бил смертным боем. Только каждый новый способ пробудить в ней любовь делал только хуже: сначала у деда появилась какая-то сыпь, а с нею страшный зуд во всем теле. Затем начались боли в правом подреберье. А года через два, после очередной попытки предстать перед ней спасителем и ночи, проведенной в ее постели, у него отнялись ноги!
— Года через два? — переспросил я. — А где в это время была ты?
Вэйль понимающе усмехнулась:
— Вы решили, что я ваша сводная сестра?
— А разве это не так?
Девушка отрицательно помотала головой и сильно помрачнела:
— Не знаю, как в Маллоре, а у нас, в Хейзерре, девушка из Старшего рода имеет хоть какую-то цену только до тех пор, пока сохраняет невинность. Поэтому за пределами личных покоев маму постоянно сопровождала наперсница. Деньги она любила, и очень сильно, но боялась моего деда, как огня. Соответственно, письма от вашего отца моей маме и ее к нему передавала. Позволяла им браться за руки там, где не было посторонних. И аж шесть раз за семь месяцев закрыла глаза на их поцелуи. А я… я — насмешка судьбы. Над дедом: незадолго до того, как у него отнялись ноги, один из тех уродов, которым он поручил держать маму в черном теле, как-то перепил, перепутал покои мамы и какой-то служанки, вломился в них и потешил блуд. Разом лишив сюзерена даже призрачных надежд на реализацию лелеемых планов, а себя жизни…
Я припомнил разговор с Найтой и нахмурился:
— А ваша мать говорила, что моего отца выслали из Глевина за развращение благородной.
— «Смерть» мамы позволяла решить сразу три проблемы — убрать из Хейзерра вашего отца, избавить деда от необходимости объяснять окружающим, куда делась его дочь, и скрыть от других благородных факт появления Дарующей в роду Улеми. А для казни требовалась причина. Вот он ее и придумал.
Утверждение звучало логично, но противоречило моим представлениям о характере отца:
— Мой отец был благородным по духу, и не мог не попытаться защитить честь любимой женщины. Значит, услышав столь оскорбительное обвинение, потребовал бы ее осмотра у лекаря…
Вэйль посмотрела на меня, как на юродивого:
— Мама была собственностью главы одного из сильнейших Старших родов Хейзерра! Собственностью, арр! Поэтому даже будь ваш отец самим Гевером Гленном[2], дед послал бы его в Бездну! И был бы прав — хозяин вправе делать со своим имуществом все, что заблагорассудится, и ничьи требования ему не указ.
Нехотя признав, что она права, я тяжело вздохнул:
— Ну да, наверное…
Девушка грустно усмехнулась, а затем продолжила свой рассказ:
— Так вот, если бы мама не перекинулась, то дед, узнав о беременности, заставил бы ее прервать. Или начал бы искать Дар у меня. Но тогда ему было не до дочери: чтобы вернуть ему способность передвигаться, у врачей ушло три с лишним года! Правда, не успев встать на ноги, он примчался в манор, чтобы отомстить, но поорал на маму всего одну стражу и слег снова. Уже на пять лет!
— А потом? — тихо спросил я, увидел, что глаза Вэйлиотты потемнели еще сильнее, и мысленно обозвал себя придурком, но было поздно:
— Зная, чем грозит внимание деда, мама учила меня контролировать Дар чуть ли не с пеленок. То есть, запрещала ее лечить, как бы плохо ей ни было! Правда, добилась желаемого далеко не сразу: будучи совсем маленькой, я так страшно ненавидела шрамы на ее спине, что начинала их убирать, не задумываясь! Из-за этого маме приходилось хамить доверенному лицу деда и «зарабатывать» новые раны, дабы их чудесное исчезновение не привело меня в руки ее отца и не превратило в вещь.
— А когда она больше не смогла терпеть постоянные побои, вы сбежали…
— Нет, сбежали мы не поэтому. Когда я подросла и… э-э-э… оформилась, Тилон ар Улеми, то самое доверенное лицо деда, который истязал маму, вдруг решил, что с помощью внучки сюзерена можно улучшить положение своей семьи в иерархии рода. Съездил в столицу, к деду, и попросил выдать меня за старшего сына. Но перехвалил мои стати…
— А дед заинтересовался…
— Да: приехал, посмотрел на меня издалека, приказал учить всему, что может потребоваться благородной, и уехал. А обиженный в лучших чувствах Тилон никак не мог успокоиться, поэтому обсуждал свои планы даже в моем присутствии…
После этих слов Вэйль замолчала. Надолго. А я, прикрыв глаза, пытался уложить в голове ее рассказ и усиленно сдерживал рвущуюся наружу ненависть к Харзаху ар Улеми.