Перон требует:
— Уничтожьте моих врагов! Убивайте пятерых за одного нашего!
Такой приказ вполне мог бы вырваться из груди Эвиты, пылавшей жгучей ненавистью…
Эвита всегда распаляла страсти. Перон, который годился лишь на то, чтобы приподнимать фалды фрака, сегодня пытается вызвать в себе страсть, ненависть. Он копирует Эвиту, цепляясь за президентское кресло.
Впервые Перон говорит тоном униженной актрисы. Теперь 17 октября уже не день почитания Эвиты, а его собственный. И чтобы сохранить эту победу, он призывает к огню и кровопролитию тех самых людей, которых первой подняла Эвита.
15
16 сентября провинция Кордова взялась за оружие. Военные и священники собрались у общего солдатского котла под лозунгом спасения религии.
Каждые три минуты адмиральский корабль восставшего флота передавал по радиоволнам одно и то же заклинание: «Освободительная эскадра приближается к Буэнос-Айресу…» Перон отвечал с радиостанции Буэнос-Айреса: «Мятежники лгут… Мятежники лгут…» Обрывки европейской эпопеи продолжали блуждать по Аргентине с десятилетним опозданием, повсюду всплывали старые слова, в которые вдохнули вдруг обманчивую жизненную силу.
Тем не менее сирены в Буэнос-Айресе начинали реветь при малейшем шуме двигателей, который можно было уловить в тумане. Прожектора обшаривали ночное небо. С криками и топотом сапог город прочесывали патрули. Группы солдат в касках то появлялись, то исчезали. Бронированные автомобили ползли по бесконечным улицам в поисках врага, выдававшего себя гибельным шумом крыльев. Стволы пушек были направлены в небо.
Четыре миллиона жителей Буэнос-Айреса не отрывались от радиоприемников. Голова шла кругом от пересудов и молитв, доносящихся с одной стороны, немедленно встречаемых проклятиями с другой стороны.
Перон объявил Буэнос-Айрес открытым городом, тогда как столица оставалась цитаделью, битком набитой солдатами, оружием и портретами генерала-президента.
Непрерывно гремели пушки со стороны города Ла-Плата, который стал городом Эва-Перон. Только там не было Эвиты, чтобы полюбоваться на войну, которую она развязала. Фасад Каса Росада прикрывали кучи строительного мусора. На террасах зданий Костанеры, на берегу лимана, где простирались болота, разносившие заразу, толпились аргентинцы, наблюдавшие сквозь дымку тумана за верхушками мачт флота, качавшегося на волнах. Перон не хотел уступать до последней минуты. В двенадцать сорок пять государственная радиостанция пригласила революционное командование на переговоры в министерство обороны. Час спустя генерал Лусеро, подавивший восстание 16 июня, чтобы оказать услугу своему другу Перону, объявил, что Перон сложил с себя полномочия, но не преминул оставить следующее заявление: «Никто не может занять мое место. Не думаю, что в стране найдется человек, обладающий необходимыми качествами. Я мог бы подавить восстание. Инстинкт бойца зовет меня на борьбу. Я ему не подчинюсь. Я отказываюсь от моих интересов и страстей во избежание кровопролития…»
Люди Перона спускались по лестницам с флаконами генеральского одеколона. У входа стоял большой военный грузовик. В грузовик складывали бесчисленные флаконы, большие, маленькие, средние. Перон отправлялся в изгнание со своими запасами одеколона! Погрузив одеколон, его приспешники поместили в грузовик все статуэтки Эвиты, не потому что они более или менее верно воспроизводили ее черты, а потому что сделаны они были из чистого золота. Следовало соблюдать осторожность и ничего не забыть, несмотря на солидные резервы, тайно размещенные за границей.
Перон все-таки вынужден был оставить в Оливосе десять пар сапог, портрет с изображением Эвиты, плачущей на его плече, двести новых костюмов, восемьдесят три пары туфель и девяносто шляп.
В четырнадцать часов в большом зале резиденции депутаты-перонисты, не отрывавшиеся от телефонов и радиоприемников, прослушали хриплое сообщение своего поверженного хозяина и разошлись по коридорам небольшими группами, тихо переговариваясь, словно в комнате умершего. Они покорно ждали, когда придут за ними, чтобы убрать, как ненужных функционеров сверженного правительства, или арестовать «по приказу свыше».
Тем временем Перон уже выскользнул из резиденции Каса Росада, которую защищали баррикады из перевернутых автобусов. Всю ночь накануне 20 сентября, первого дня свободы Аргентины, Перон искал себе убежище, избегая тайных собраний генералов и адмиралов, которые в таинственном дыму сигар с неохотой приходили к выводу о необходимости его ареста. Перон забился в Теннис-клуб, находившийся в парке Палермо. Затем в два сорок пересек улицу, чтобы попросить убежища в американском посольстве у посла Нуфера, своего старинного знакомого. Нуфер ответил, что имеет право предоставить убежище простому гражданину, но не президенту республики. Перон вернулся в теннисный коттедж и уселся за стол в пустынном клубе, пропахшем резиной и мокрой землей. В Буэнос-Айресе лил сильный дождь.