— Друзья, — говорил он, — нации больше не могут обороняться в одиночку. Эра наций сменяется эрой континентов. Германия объединяет европейский континент. На нас возлагается великая задача объединить южноамериканский континент…
Все это могло вызвать некоторое воодушевление и, может быть, подъем национального духа, если бы немцы одержали победу. Но когти нацистам подпилили, они уже теряли большие куски России и Африки. Призывы Перона и Рамиреса к чистоте и величию падали в пустоту. Аргентинский народ проникался сочувствием к подвигам участников Сопротивления оккупированных стран, в то время как Перон разбрасывал одни и те же цветы красноречия в передачах радио Буэнос-Айреса.
В конце концов руководство ГОУ пришло к выводу, что необходимо срочно менять тактику. Если не удается поднять или хотя бы заинтересовать массы, прославляя Германию, то как удержать народ в руках? Не проще ли овладеть массами, восхваляя и будоража их самих? Начиная с 1942 года происходило мощное движение провинций по направлению к Буэнос-Айресу при том, что приток извне был вялым, а иммиграция отсутствовала вообще. Буэнос-Айрес, по примеру больших городов, которые копировал, стал промышленной столицей, уже не являясь более местом отдыха и развлечений богачей. Армия, находящаяся у власти, вдруг приглушила прославление нацистского сверхчеловека и предприняла попытку сделать сверхчеловека из обывателя, из скромного труженика.
Военные устанавливали количество рабочих часов на предприятиях, а также давали указания насчет длины женских юбок. Они больше не восхваляли аскетизм нацистов, но и не собирались отказываться от воинствующего ханжества и паясничанья.
От людей требовалась добродетель, начиная со школьной скамьи. Когда-то папский нунций был выслан из Аргентины за то, что отстаивал религиозное обучение в школах. С 1884 года говорить школьникам о Христе и его учении считалось преступлением. Офицеры издали декрет, по которому религиозное воспитание становилось отныне обязательным в школе и в армии. Любовь к «Оси» стала платонической, и, чтобы провозгласить изменение морали и нравов, на новых почтовых марках поместили новый лозунг: «Честность, Справедливость, Долг».
4
Эва Дуарте окончательно рассталась со своей мечтой стать звездой театра или кино. Она цепляется за микрофон и за бедняков. Если ей запрещают воплощать героинь — из-за сговора импресарио, считает она, — ладно! Она станет знаменитостью сама, без их помощи. Сейчас она глашатай бедноты. Она громогласно заявляет на Радио-Бельграно о достоинствах угнетенного народа. Она не нашла большой роли, достойной ее персоны, но намерена создать эту роль из множества фрагментов, пользуясь всеми известными пьесами. Эвита оставляет амбициозные устремления предстать героиней на сцене, чтобы самой стать персонажем.
Неожиданно ее речи в защиту угнетенного класса совпадают со звуком колокола, в который бьет правительство гитлеровского толка. Потеряв надежду опереться на победу нацистов, власти решили притвориться, что озабочены участью трудящихся.
Новое правительство поспешило выбить на фронтоне новоиспеченного отделения секретариата труда следующие слова: «Мы стремимся ликвидировать классовую борьбу…» Свастика дала трещину. Нужна новая эмблема. Вместо орла — коленчатый вал и серп.
Эва Дуарте разыгрывает принадлежность к народу, мечтая в глубине души быть аристократкой. Так идет она навстречу другому лицедею, который играет по команде ту же роль, что и она. Двое актеров соединятся, будут беседовать о своем возвышенном занятии — благе народа. Каждый из них хочет играть главную роль в этой пьесе и каждый думает, что другой лишь помощник, опора, и пользоваться ею следует неспешно.
Пьеса совершенно новая. Для двоих вполне хватит места в этом светском балете над блюдом с чечевицей. Смущенный взгляд становится понимающим, встретившись с другим смущенным взглядом, остановившимся на лачуге без водопровода или с крышей, прохудившейся в самом неподходящем месте — над детскими кроватками. Многочисленная публика всегда присутствует на этом представлении. Это те, кто слушает историю своей собственной жизни со слезами на глазах, затаив дыхание.
Людская масса, которую олигархи считают ничтожной и трусливой, чванливо выпячивает грудь, когда ей начинают говорить о ее душе. Народ слушает похвалы себе, восхваления в свой адрес. Лохмотья, жилище, открытое всем ветрам, — все то, что вчера считалось подозрительным, сегодня становится предметом умиления. Страдания народа превращаются в раны Христовы. От них больше не отворачиваются, перед ними простираются ниц.