Надо сказать, что аргументация Грейфена имела отклик. Хотя личный интеллектуальный комфорт – не самый надежный критерий истины, многие люди, включая ученых, действительно предпочитают верить, что мир исполнен «гармонии и смысла». Поэтому, хотя Грейфену удалось лишь показать, что принцип гандикапа теоретически может работать при определенных условиях, он все же настолько подорвал доверие к теории Фишера, что большинство биологов-эволюционистов пришли к выводу: принцип гандикапа не только может, но и должен работать – всегда и повсеместно. Если поддержка альтернативной гипотезы «безнравственна», то выбора, по сути, не остается. Теория адаптивного полового отбора возобладала и продолжает доминировать в научных рассуждениях до сих пор.
В отличие от интеллектуального стиля Захави и Фишера, Грейфен писал, что «фишеровская идея чересчур уж умна»[50] и «основанные на фактах усилия Захави восторжествуют». Такое противопоставление ума фактам тоже вписывается в сюжет, где сторонники фишеровского арбитрарного полового отбора выглядят заумными математиками, не имеющими ни малейшего представления о живой природе, тогда как адаптационисты – защитники принципа гандикапа – предстают «солью земли» всей естественной истории. Мэтт Ридли в своей книге «Красная королева», опубликованной в 1993 году, придает этому различию особую наглядность:
«Раскол между сторонниками Фишера и “хороших генов” стал заметен в 1970-х годах, когда сам факт выбора полового партнера самками уже был установлен, ко всеобщему удовлетворению. Те, кто имел большую склонность к теоретическим или математическим изысканиям, – бледные, эксцентричные типы, словно пуповиной привязанные к своим компьютерам, – становились по большей части фишерианцами. А полевые биологи и натуралисты – бородатые, в свитерах и сапогах – постепенно переходили в лагерь “хороших генов”»[51].
По иронии судьбы, мне пришлось обнаружить, что я, увы, оказался не на месте в собственной дисциплине. Я провел многие годы своей жизни в тропических лесах самых разных континентов, изучая брачное поведение птиц, и был таким же «бородатым, в свитере и сапогах», как и любой полевой биолог.
Автор в полевых условиях – «бородатый, в свитере и в сапогах», – записывающий песни птиц на катушечный магнитофон с помощью параболического микрофона на высоте 2900 м недалеко от озера Лагуна Пуруанта в Эквадорских Андах в 1987 году
Но это не помешало мне с середины 1980-х годов стать убежденным и пытливым «фишерианцем». Так что, согласно обрисованной Грейфеном и Ридли картине, меня попросту не существует. Как, впрочем, не существует и Дарвина-натуралиста, проведшего немало времени за полевыми исследованиями. Еще более странно то, что в этот сценарий не вписывается и сам Грейфен, который пришел в эволюционную биологию из математики. Увы, Ридли разом отмахнулся и от всех женщин – полевых биологов и натуралистов. (Простите, Джейн Гудолл и Розмари Грант!) Само собой, цель такой интеллектуальной басни в том, чтобы излишне упростить картину и за счет риторических приемов представить адаптационистов романтиками, чья тесная связь с природой подразумевает особую глубину проникновения в знание ее законов.
Но интеллектуальные корни концепции эстетической эволюции, конечно, не в математических абстракциях, а в дарвиновском четком понимании эволюционных следствий субъективных эстетических переживаний животных, а также того, что одного естественного отбора недостаточно для объяснения феномена красоты в природе. Через почти 150 лет после Дарвина лучший способ выяснить, как возникла красота, – это след в след повторить дарвиновский путь.
Дебаты, в которых Дарвин противостоит Уоллесу, а адаптационизм – эстетике, остаются актуальными и для сегодняшней науки. Как бы мы ни подступались к изучению полового отбора, мы пользуемся теми же научными инструментами, которые сформировались под влиянием этих дебатов, и никогда не следует упускать из виду историю наших инструментов.