— Это оружие может стрелять, — медленно произнес Наиль.
— Андрюха, выключи ты генератор, — бесцветно сказал Шпаков.
— Это оружие может стрелять, — повторил Наиль. — А остальное, получается, не может, — хитрющая азиатская усмешка озарила его лицо. — Комбайн мы в лесу оставили. Горючка кончилась. Надо брать на завтра литров сто сразу.
— Да погоди ты с «завтра», — рявкнул Шпаков. — Сегодня бы прожить. Ах ты мать-перемать за четыре ноги! Сашок, ты нам хотел об этом рассказать? — Андрюха указал дулом в землю, на которой только что были тела.
Александр с удивлением посмотрел на друга. Да, это только с виду Серега — увалень. Соображает быстро, умен, чуть ли не телепат, даром рожа — кирпичом… Силен, сообразителен, прошел армию, вся юность в лесу, вся молодость — в цеху, все умеет, любую железку в дело приспособит… Отличный солдат…
— Поехали домой. По дороге обмозгуем, — приказал Шпаков. Он старался не выдавать нервного напряжения, старался быть таким, как всегда — сильным, уверенным в своей правоте. Но все видели, как дрожали пальцы, как посинели губы. Серегу трясло. Наиль улыбался своей фирменной улыбочкой — такую Саша уже видел пару раз, перед тем как татарину выпадало резать баранов на «курам байрам». Он собрал все оружие, которое только смог найти — или, точнее, — которое им оставил Гаврила. Андрей Павин поминутно облизывал пересохшие, побелевшие губы. Но тревога и страх товарищей не передались Александру. Он давно ждал этого, мечтал, готовил планы, и когда понял, что его мечта осуществима — больше не боялся.
7
Вечером они собрались снова в квартире Наиля. Саша едва подавлял желание встать, заорать что то яростное, схватить один из автоматов, которые Наиль разложил на полу в маленькой комнате. Спокойно, брат, спокойно. Только по началу кажется, что революция — это приподнятое настроение, веселые лица, яркие краски, много дел и все удается. Черта с два — удается! Читали, помним, знаем. Много писали добровольные наблюдатели революции, много наговорили про апатию, про полный упадок, про разгром и разруху. А вы что думали? Революция — это как ремонт — приступать надо с серьезностью, морда кирпичом, хочется — не хочется, а делать надо. Всю мебель убрать, люстру красивую снять — и сразу тусклой, холодной и чужой кажется комната. Потом надо обои старые срывать, пылью давиться. Потолок соскребать, дохлых тараканов килограммами выносить, ломать, крушить, выдирать — чтобы потом, уже даже без любви, но с остервенением — делать заново, аккуратно, точно, филигранно. А пока терпите кислые морды и всеобщую апатию. И аресты терпите, и расстрелы, и виселицы из каждого фонарного столба. Так она делается, революция. По крайней мере здесь, у нас, в Судуе…
— Ну, что решим? — прогрохотал Шпак, выпил свои полстакана, многозначительно посмотрел на Павина. Андрюха все понял и протянул ему свою стопку — Серега высосал ее не закусывая. Сразу налил еще по одной.
— Думаю, валить их надо, — задумчиво протянул Наиль, почесывая подбородок.
— Кого? — проревел гигант и опрокинул в пасть еще полстакана. Снова спросил, но уже сипло и тихо:
— Кого ты валить собираешься?
— Кого Гаврила валит, того и нам надо валить, — сказал татарин.
Все смотрели только на него. Шпак — вытаращив красные глаза, Павин — почти с благоговейным ужасом, а Александр — с интересом. Он вдруг услышал внутри самого себя шум, и понял, где его слышал. Яростный крик, не звук, не буква, не слово. Так кричат победители на развалинах побежденного города. Оскалив зубы, руки по локоть в крови, брови и ресницы сгорели в пламени пожаров, глаза готовы выскочить из орбит, усталость в каждой мышце, ни одной мысли в голове… Свобода! Свобода! Свобода, равенство, братство! Так ликует победивший раб — уничтожив каждого, кто мог сопротивляться, кто мог отнять у него самое ценное — жизнь; кто давно уже отнял душу. Даже в древней Греции душа раба не принадлежала господину — вспомнил Саша.
Тысячи фамилий в списках, сотни безликих личностей, десятки алчных рож, среди которых — большинство женские. Они приходили и приходят до сих пор, они не могут вынести, что четыре мужика вдруг захотели работать на честь и совесть. Они не могут понять, что в современном обществе кто-то не хочет становиться рабом, не хочет слушать идиотские законы, выполнять дебильные распоряжения и драконовские запреты. Александру вдруг пришла в голову мысль, что так называемое демократическое государство есть высшая форма расизма. Коммунисты говорили, что избранными людьми могут быть только те, кто работают руками — рабочие и крестьяне. Фашисты не делали различий, а объявляли избранным весь народ, без скидок, без разбора подводя черту избранности под любым представителем арийской расы. Но демократы… Да, это страшно — понял Саша. Это не просто страшно, это ужасно, совершенно бесчеловечно, мерзко и отвратительно. Молодой человек никак не мог понять, почему не видел этого раньше. Теперь избранными объявляются не рабочие, не арийцы, а кучка так называемых выборных представителей. Ведь демократия зародилась при рабстве, она была частью рабовладельческой Греции. Рабство, понял Александр, — это важнейшее условие демократии, да и любого государственного строя, если быть до конца честным. Сегодня в рабах у государства не взятые с бою варвары, а собственные граждане, добровольно порабощенные и забитые до последней степени. И властители, которые так отчаянно отстаивают свою «просторожденность»; с пеной у рта доказывающие, что они выбраны за собственные заслуги; люди, не считающие остальных за людей — они и есть самая гнусная пена расизма, так называемой избранности, алчные столпы вседозволенности. Раньше князь шел впереди войска — современный президент и носу не кажет в завоеванную страну. Король или император были лишь первыми среди равных. Вождь племени избирался не общим собранием — но собственной силой или хитростью. А в принципе — не все ли равно? Они пришли, чувствуя за собой силу — милицию и армию. Так пусть же они почувствуют нашу силу, буйную и всемогущую. Пусть выйдут двадцать тысяч трудяг, и на трупах ста тысяч бездельников кричат, орут и скандируют извечное: Свобода! Свобода! Свобода! Потом мы разойдемся, успокоимся, закопаем трупы, и снова возьмемся за работу… До следующего раза, когда ленивых гнид снова станет слишком много, когда, вместо того, чтобы вылавливать по одной, легче сбрить все волосы или, еще лучше, срубить голову честной сталью. Мысли неслись, словно тройка буйных коней, грязь и брызги кровавого снега по обочинам, лес рубят — головушки летят.
Прав татарчонок. Сто раз прав. Это же как два пальца об асфальт. Два раза заявлялась милиция, даже не милиция — власть — и оба раза Гаврила заступился за трудяг. Но не просто заступился. Он им оружие оставил. Настоящее оружие, с патронами, много стволов, девятнадцать штук, если считать те два, который Саша забрал от «Китай-города». Не китайцам оставил, это Александр тоже заметил. Четверым мужикам, которые огонь прошли, и воду, и медные трубы.
Наиль медленно выпил свои сто грамм, вымучено улыбнулся.
— Давно хотел посмотреть, какая у нашей власти кровь, — проговорил татарин. — Мою-то они видели, много выпили. Мой черед пришел. Если хотите, сидите на задницах ровно. Сам все сделаю, — с этими словами татарин достал мобильный телефон, набрал номер.
Шпак налил себе полный стакан, снова выпил — одним махом, только огурец жалобно хрустнул на зубах.
— Ладно, Наиль, понял я тебя, — сказал тогда Серега. — Страшновато мне, но уж будь спокоен — я на твоей стороне. Неужели бы я смотреть стал, как эти козлы Сашку уводят, да наше кровное своими пломбами покрывают. Чтобы мой трактор, мое зерно… и еще работать мне запретили… Вота им, выкуси, — громадный кулак обрушился на стол.
— Сломаешь, — спокойно сказал Наиль, потом улыбнулся, затараторил в трубку:
— Салам. Как дела? Нярся ишлейсен? (Что делаешь?) Равиль, руки в ноги. Киль манда (иди сюда) как стрела в заднице. Ун (десять) минут даю. Я не шучу. Давай… Ага, и тебя тоже…
— Брату звонил? — спросил Саша, и добавил, дождавшись, когда татарин кивнет:
— Я с вами иду.
Они вышли на улицу в полночь. В окнах горели огни — белые, зеленые, красные, но больше всего, конечно, желтые. Когда-то Саша любил смотреть на окна в ночи. Он выискивал в хаосе знаки и буквы, удивлялся неожиданным открытиям, представлял, что за каждым огоньком — жизнь, судьба, трагедия, радость, счастье, пьяные разговоры, маленькие тайны. На улицах никого не было — вообще никого, только редкие кошки. Давненько Саша не гулял по ночному городу. Темнота приняла в свои объятия, придала уверенности. Саша как-то прочитал, что человек раньше был ночным хищником — и ему понравилось прочитанное. Тогда он был молодым, веселым, бесшабашным. Ночь и ночной город казались гораздо родней, чем солнце, и залитые светом улицы. Темноты и неизвестности боится лишь слабый; ночь — помощник смелых и сильных духом. В тьме и холоде чувства обостряются, есть шансы нанести удар первому, есть возможность уйти, спрятаться, отлежаться до более удобного момента.