. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Павел проснулся. Приподнявшись на локте, выглянул в низкое зарешеченное колючей проволокой окошко на улицу. Рядами высились белые бараки. Шел-сеял мелкий дождь, барабанил по втоптанным в землю желтым кленовым листьям.
Увидел смотровую вышку с пулеметом и сутулой фигурой охранника наверху, увидел рваный край оврага. Вспомнил: сюда, на станцию, его привезли вчера обер-лейтенант и второй человек — русский, но в германской полевой форме, высокий и светлоглазый. Из-под пилотки его выбивалась волна кудрявых волос. В дороге, мучаясь от тряски, он не очень-то обращал внимание на русского, только сплевывал, когда тот говорил с Утлем по-немецки.
Сейчас его лицо снова всплыло в сознании. Особенно глаза — дымчатого кварца. Где он мог их видеть? Лицо — крупное, тяжеловатое, но подбородок мал и срезан. Нет, незнакомое лицо, хотя глаза эти…
На железнодорожной станции был устроен постоянный застенок для советских военнопленных, в основном авиаторов. Официально он назывался «лазаретом», но путейцы, да и все в станционном поселке, знали, что там томятся люди, там — концлагерь.
В «лазарете» на соломе лежали десятки раненых. Наиболее крепких периодически отбирали, вели в «амбулаторию» — кирпичное здание в углу двора, где помещался комендант, потом увозили. Наведывались вербовщики из школ абвера, может быть, и светлоглазый оттуда? Умерших здесь не хоронили — просто сбрасывали в овраг, он тоже числился территорией «лазарета».
Его не трогали целую неделю.
Боль в руке не утихала, но стала привычнее и терпимее: Неверову сделали хорошую перевязку. Две пожилые женщины — их мобилизовали работать в лазарете: готовить баланду и выносить трупы — достали в поселке и сумели пронести на территорию лагеря бинты и йод. Поверх чистых бинтов повязали для маскировки мешковину. Они кормили комиссара, по уговору с остальными узниками, зачерпывая из общего котла похлебку погуще. Жизнь возвращалась.
Павел постепенно узнавал людей, с которыми свела его судьба. Вот этот, на нарах, седой — откликается на имя Петрович, он стрелок-радист родом из Кемерова. Скуластый парень на соломенной подстилке у дверей — штурман морской авиации, одессит Вова. Из соседних бараков приходили люди перекинуться словом с комиссаром, порасспросить о новостях — ведь Павел совсем недавно был с нашими.
Кем тут являлся светлоглазый русский в немецкой полевой форме, в «лазарете» не знали. А Неверов вспомнил его.
Однажды спросил у штурмана:
— Браток, бумагой в этой богадельне разжиться можно?
— Хорошенький вопрос, — ответил Вова. — Зачем тебе?
— Одну сволочь, кажется, узнал. Надо бы на волю передать, кто он такой.
— Лежи, комиссар. Отсюда до воли, как до господа-бога.
— Хоть бы клочок бумаги…
— Имей, наконец, терпение. Ночью смотаюсь в третий барак.
Он вспомнил: по Амуру шла тяжелая свинцовая волна, швыряла катер «Партизан», хлестал ливень, а на корме сидел, глядел в ширь реки светлыми, как дымчатый кварц, глазами связанный Митька Дьячок — Митрофан Баяндин.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2.
К осени 1941 года, когда начала буксовать германская военная машина, сконструированная для молниеносной кампании, когда немцы натолкнулись повсюду в России на стойкое сопротивление и уже вполне был оправдан приказ — не уничтожать бездумно пленных советских летчиков, артиллеристов, военных инженеров (новые танки и самолеты, поступавшие на вооружение Красной Армии, оказывались крепкими орешками), — к этому невеселому времени наиболее трезвые головы в «тысячелетнем рейхе» очнулись от упоения первыми победами и вспомнили о своем союзнике — Японии, а заодно и о Дальнем Востоке, где пряталась в дымке эта туманная страна, удаленная от европейского театра военных действий.
Еще в марте 1941 года в рейхсканцелярии министр иностранных дел империи фон Риббентроп встречался со своим японским коллегой Мацуока — шефом и близким другом генерала Доихара. Фон Риббентроп, уверенный в скоротечности предстоящей русской кампании, пытался направить удар страны Восходящего солнца, тоже готовой к войне, в удобный для германских интересов район — в сторону Юго-Восточной Азии, в направлении Сингапура: Германия полагала, что с Россией она справится сама и делиться с Японией славянским пирогом нецелесообразно.
Лукавый Мацуока, которым восхищался сам Гитлер, ответил фон Риббентропу весьма загадочной тирадой, поставившей германского сверхдипломата поначалу в тупик. Он сказал: