— Выходит, признал. И на том спасибо. Ты садись, не стесняйся, для тебя стул вот припасен.
Японское посольство проявило сдержанный, но заметный интерес к сообщениям о стратегических запасах руд в непосредственной близости к морскому побережью советского Дальнего Востока. Эрих Утль и Баяндин были вызваны в Берлин, и тут проинструктированный курсант нарисовал красноречивую, специально для японских ушей, картину неведомого большевикам, громадного месторождения в нехоженой тайге.
В Токио полетела депеша.
Она заставила чиновников Доихара поднять пыль архивов и заново вчитаться в старые донесения лейтенанта Дзудзи, где также однажды мелькнуло слово Эворон. Случайность? Как случайны и расплывчаты данные ведомства Канариса? Но две случайности, пересекаясь, уже навевают мысль о достоверности.
Посольство пожелало иметь более веские доказательства, если германская сторона ими располагает. Германская сторона могла предложить только следующее: пригласить японского представителя для присутствия на выборочных допросах пленных русских солдат-дальневосточников, хотя их было мало.
Эрих Утль и гауптман, конечно, сомневались, что летчик Неверов, даже в том случае, если что-то и знает о меди, будет на допросах откровенен — пленный политрук уже показал себя упрямым фанатичным человеком. Оставались в запасе новые допросы третьей степени. И тогда курсанта Баяндина осенило:
— Господин обер-лейтенант, — обратился он к Эриху во время традиционной вечерней прогулки вдоль крепостных стен. — Насколько я понимаю, японцев надо убедить в точности моих сведений?
— Вот именно, — вздохнул разведчик, — вот именно.
— И вы опасаетесь, подтвердит ли их наш Неверов?
— Боюсь, что так.
— И пусть не подтверждает!
Эрих Утль остановился, обернул лицо к курсанту.
— Пусть он изо всех сил старается скрыть то, что ему известно…
— Продолжайте, Баяндин.
— Разве может быть лучшее доказательство, чем желание скрыть, умолчать, избежать ответа на четкий вопрос?
Обер-лейтенант подумал, помолчал, снова подумал и взял курсанта об руку (Баяндин густо покраснел от удовольствия), как равного.
— Смелая и умная мысль. Я буду ходатайствовать о присвоении вам чина унтер-офицера нашей армии.
— Благодарю вас, господин обер-лейтенант, поверьте, я никогда этого…
Эрих поднял указательный палец.
— Признательность потом. Нам следует тщательно продумать вопросы, которые мы предложим Неверову в присутствии японца. Он, кстати, уже выехал сюда. Для нас он — полковник Фукуда… Запомните…
Павел сел на предложенный стул, слушал — Митьку увещевающего:
— Сам видишь, землячок, молчать тебе расчета нет. Можешь оставить себе на память сведения об эскадрильях и самолетах-аэродромах. Поговорим про другое, например, про родное мое село Пермское, про стойбище Эворон, про город Юности — так величали Комсомольск, помнишь?
Неверов усмехнулся:
— Не забыл?
— Так я тогда сам молодой был, как забыть! Предупреждаю: цацкаться с тобой господин обер-лейтенант больше не желает. Или отвечай, или крыс в овраге кормить будешь.
Павел и сам решил поговорить. Сейчас, когда появилась возможность, нет, точнее так — надежда на действие, когда нашлись товарищи — надо бы продержаться, выжить.
— Про Пермское, что же, не отказываюсь…
— И про Эворон?
— Про Эворон рад бы, да не бывал там, не знаю.
Японец напрягся, подался вперед.
— А ты вспомни, помозгуй, — уговаривал Митька. — Как не бывал? Стойбище нанайское, Эворон, вверх по Силинге, верст сто, не бывал? Ну сто с небольшим гаком, а? Уважь… Ну ладно. Покуда выкладывай про Комсомольск, что вы там отгрохали…
— Хлебопекарню отгрохали, это точно. Школу. Парк с музыкой.
Митька хотел ударить Неверова, но Утль предупреждающе поднял указательный палец.
3.
Теперь их оставили вдвоем, только охранник неторопливо шагал взад-вперед за дверью по коридору «амбулатории».
— Подымить хочешь?
— Покурил бы…
— На, сигаретки настоящие, всамделишные, египетское зелье — ты таких не нюхал ни тут, ни в Союзе. Курни, землячок.
— Бросил бы тамбовского лапотника ломать. Специально для меня стараешься? Или для них — чтоб больше верили?
— Для тебя, — вздохнул Митька и коротко рассмеялся. — Они мне верят.
— Напрасно… Я кадровый офицер, политработник — на кой хрен твой кулацкий жаргон?
— И ты неизящно выражаешься… Может, тоже отбывал? Жаргон мой не хули, не осуждай. Человек слово любит. Это я на всю жизнь там понял, когда парашу девять лет таскал да табуретки шкуркой зачищал. Человеку понятное, подходящее ему слово скажи — что хошь сделает. Тамбовскому лапотнику — тамбовское скажи, интеллигенту товарищу Фельдману из еврейского казачества — про классовую борьбу. Вру я, что девять лет парашу таскал, на второй год бросил — другие за меня стали таскать. Фельдман таскал. А все слово проникновенное, землячок…