— Выходит, и там неплохо жил?
— Жил вроде пропагандиста. Только муторно очень. Одно утешало: крепких людей вы на засове держали. Себя вчистую обкрадывали.
— Это ты крепкий?
— Я, Паша. Раскинь умом: кто тут тебя египетской сигаретой потчует? Кури, кури — еще дам. А ты передо мной, кадровый, синий от холода скрючился и с битой мордой, рука вот… Кто крепче-то оказался?
— Дурак ты.
— Калечить тебя запретили…
— Временно, Митя, наверстаешь…
— Не тот, не тот у нас разговор…
— А почему запретили — не знаешь?
— Про Эворон хоть малость вспомнишь — объясню.
— Предположим, вспомнил…
— Что вспомнил, что? — жадно спросил Баяндин.
— Выходит, на самом деле он фрицев интересует…
— Их все интересует. Хозяева! Ты расскажи им про Эворон, про Ржавую падь, про Комсомольск расколись, только-то — и будешь жить, человеком. Или глаз у тебя нет? За что терпишь? За собрания-совещания ваши, за жлобов в президиумах, за землю испоганенную, за баб ваших, что под песню костыли в шпалы заколачивают? Видал, крутили нам кино, свободной жизнью прельщали — положил я на такую жизнь…
— Другой захотел?
— Настоящей. Чтоб жлоб со мной из одной миски не жрал. Глотку не драл под ухом. Не грязнил. Вспомни, что с Пермским сделали…
— Город сделали, будь спокоен.
— Будь спок, надо говорить. А трамвай там у нас пустили? По сопкам? Без трамвая социализма не бывает.
— И трамвай. Чем плохо?
— А ты в глаза им погляди, тем, что в трамваях сидят. Пустые глаза-то. Как у бурундуков. Всю Россию вы бурундуками пустоглазыми заселили. Зверюшки немые, послушные, полосатые, вроде тебя, — усмехнувшись, Митька кивнул на робу Неверова, — каждый свою норку роет, на солнышко радуется, и не понять ему, что бурундук он, не зверь, не лиса, не волк! Слушай, я там в Пермском штуку сообразил и человека одного хорошего научил: норки у бурундуков подчищать. Заберу орехи — и готов бурундук. Околевает по заказу, без писку, сам себя жизни решает. Оставишь чуток орехов — живет, надеется…
— Ты-то на что надеешься? Волком себя считаешь?
— Не обо мне речь, о тебе. За меня, землячок, — Митька поднялся во весь рост, хрустнул костью, — не волнуйся, за меня родитель мой покойный отволновался. В барак сейчас вернешься. Обер-лейтенанту список заводов потребен, схема города — так ты изобрази! Об Эвороне все что знаешь — тоже. Возьми бумагу. Бери, бурундук!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Уважаемый руководитель!
Я исключаю возможность сколько-нибудь значительного наращивания тяжелой индустрии в нашем районе, особенно сейчас, когда все трудоспособное мужское население мобилизовано на фронт и, предположительно, в состав частей, дислоцированных здесь вдоль границ. Это первое.
Второе — нет признаков, как я уже сообщал, рудоразработок, без которых металлоемкая промышленность мертва.
Третье — исключаю доставку сырья из европейских районов, так как весь подвижной состав, и это естественно, используется под перевозки военного характера.
Я хорошо сознаю, уважаемый руководитель, что контроль за перечисленными вопросами — моя главная, основная задача здесь. Сделанное мне напоминание о расходах, которые уже много лет империя несет на организацию моей работы, воспринимаю как приказ резко активизировать наблюдение за экономикой большевиков. И я прилагаю всю энергию для выполнения приказа.
Сведения, полученные от Вас, о предположительных рудных запасах в районе Эворон идентичны слухам, проверкой которых я занимался шесть лет назад. Организовать повторную проверку в сегодняшних условиях затруднительно, мое передвижение, особенно в район Комсомольска, нуждается в веской мотивировке. Местоположение стойбища Эворон мне не известно, на региональных географических картах он не обозначен. Поэтому считаю разумным принятое уже решение о присылке сюда проводника.
Было бы целесообразным снабжение его аппаратурой геологоразведочного назначения, чтобы осуществить начальные измерения, разумеется, если речь идет о магнитных рудах.