Опустела дорога, по которой ночью и утром ушли германские бронетранспортеры и грузовики, ощетинился глыбами бетона взорванный укрепрайон, а комендантский взвод в лагере все медлил, не решался без приказа покинуть свой пост. Дымил у ворот «лазарета» легковой автомобиль Эриха Утль, урчал крытый грузовик — телефон молчал.
Увидев на горизонте танки, комендантский взвод во главе с обер-лейтенантом и фельдфебелем, бросив оружие, побежал к машинам.
Но на солдат и охранников отовсюду — из укрытий в сугробах, из оврага, из ниш в стене «амбулатории» — бросились изможденные люди в полосатых тужурках. Отбиваясь, охранники теряли дорогие секунды.
Неравный рукопашный бой был молчалив — крик требовал сил, а их осталось совсем немного у каждого из узников, ровно столько, чтобы сомкнуть пальцы на ненавистной глотке, вскинуть руку с зажатым камнем, вцепиться зубами в чужую дрожащую плоть.
Раздалась одинокая автоматная очередь — Митрофан Баяндин полосовал по тифозному бараку. Лимузин Эриха Утль сорвался с места и помчался в снежных вихрях. Взвизгнула передача грузовика, он тоже грузно тронулся вслед за офицерской машиной.
— Шнелль, шнелль! — кричали оттуда Баяндину.
Митька с окровавленной, расцарапанной щекой рыскал по двору «лазарета», отбиваясь локтями и прикладом шмайсера от полосатых людей — искал Неверова.
— Шнеллер, руссиш швайн! — орал грузовик.
Баяндин затопал наконец за машиной. Догнал, ухватился за протянутые ладони. И уже в кузове, обернувшись, увидел-таки коренастую фигуру комиссара — узнал по руке на перевязи. Вскинул автомат.
Очередь прошила Неверова наискось от плеча до бедра.
А к «лазарету» уже бежали наши танкисты.
Молоденький лейтенант, сорвав с головы шлем и упав на колени, принял рапорт у лежащего на красном снегу скуластого человека.
Политрук говорил прерывистым шепотом, перечислял имена членов подпольной группы. Силы покидали его, жар застилал глаза.
Лейтенант подхватил Павла и понес к танку.
Не донес живого.
Глава пятая
ШИПОВ ЛЕС. 1942—1943.
1.
Первой военной весной два охотника вышли на промысел нерпы в Татарский пролив. Два охотника вернулись обратно на берег.
Двигались они по-прежнему порознь, поодаль друг от друга. Тот, что пониже ростом, тащил на нартах добычу — пятнистого тюленя-ларгу. Высокий скользил налегке.
Углубившись в заросли, сблизились и пошли лыжня в лыжню. Покто прокладывал дорогу, почти не оборачиваясь, Баяндин следом, тяжело дыша, еле поспевал за маленьким эвенком. Изнывал от желания заговорить, но не знал, с какого боку подступиться. Кто их разберет, этих желтолицых, еще не так поймет. Да и на разведчика он что-то мало смахивает — заросший, вонючий по-собачьи, косица, как у… Как у кого? «Как у шамана! — вспомнил Митька свое далекое детство. — Как у шамана в стойбище Дземги! И эворонский такой же был».
Решив, что не стоит терять достоинства, да и настоящей русской речи от недоростка не добьешься, Баяндин принялся негромко насвистывать и поглядывать по сторонам.
Дивной красотой встретила его родная, черт ее забери, землица. Пологие горы в просвете стволов облиты розовым вечереющим солнцем, зернистыми шапками лежал снег на еловой мелюзге, а там, в излучине реки, уже подтаяло, тихо лучились лужицы и старицы. Порхали над головой, едва не задевая, вспугнутые лыжным скрипом снегири. На опушке леса, которой шли, мелькали заячьи следы.
— Что за речка, милый друг? — не выдержал гость. — Название христианское имеет?
Покто не ответил, мерно работая крутыми, низко посаженными бедрами.
«Глухой, что ли? — подумал Баяндин и обозлился. — Придурок косоглазый, не соображает, кого ведет».
Митька вспомнил свое головокружительное путешествие сюда по Средиземному морю, по Суэцу на либерийском сухогрузе, где с ним обращались почтительно и предупреждали любое желание. Памятуя инструкцию Утля, он старался проявлять поменьше желаний. Спиртного не просил, ибо не любил. Налегал на фрукты, с ними в России было туговато, он уже позабыл, какого вкуса яблоко. Либерийский харч включал в себя и апельсины, и хурму, и греческие маслины. В одном из портов на восточном побережье Африки (полуголые черные бабы, мучные бананы, пальмы на песчаных пляжах, очуметь можно — вот бы рвануть!) его пересадили на японский военный транспорт, поместили в отдельной тесной каюте — повернуться негде, угощали горячим сакэ, гадостная кислая дрянь, кормили на убой почему-то американской консервированной колбасой (трофей — догадался Митька), но из каюты не выпускали. Транспорт болтало, швыряло на южных широтах. Баяндин выл от морской болезни, его выворачивало американской колбасой. Приходил молчаливый матрос-японец, чистенько все убирал и, не сказав ни слова на непотребство, бесшумно удалялся.