— Идем мы утром на перехват Ибрагим-бека, а у меня живот болит, как у ишака, который зеленых колючек наелся…
— Постой, постой, Батум, какой перехват, какой Ибрагим?
— Э, совсем ты молодой, ничего не знаешь, — укоризненно качает головой ороч, морщась от предложенной кем-то трофейной сигареты. — Ибрагим-бек большой воин, большой враг был — банда у него была в Таджикистане, последние басмачи на нашей земле…
— Когда же это было?
— Ты еще под стол пешком ходил, — кивает Тончи восемнадцатилетнему радисту. — Болит живот у всадника — никуда не годится всадник. Оставили меня наши в кишлаке. Полежал я, слышу — топот. Прибегает человек без чалмы, с бритой башкой, маузер мне в живот толкает: «Кто такой?» А у меня живот — как у ишака, который…
— Зеленых колючек наелся, — хором подсказывают танкисты.
— Правильно. Умираю, говорю, однако, вот какой я человек, бедный мусульманин, говорю, большевики в Мекку не пускают. «Замолчи», — зашипел он, и рукой мне рот зажимает, шума боится. Ага, думаю, стрелять ты не будешь, однако, раз шума боишься. Подождал, пока он отвернется и накинул ему на голову одеяло…
— И что?
— Ничего. Выговор командир дал. За то, что про Мекку говорил: и врагу врать не надо. Военная хитрость, отвечаю. Хороший был командир, погиб там на Памире…
— А бритый — кто был?
— Как — кто? Мюрид Ибрагим-бека.
— Какой мюрид?
— Э, совсем ты молодой, ничего не знаешь… Мюрид — ученик, однако!
Весело, почти напевая, — как мастеровитый плотник за верстаком — делал Тончи свою комсомольскую работу: проводил собрания и политинформации, беседы с молодыми бойцами о маскировке, о бдительности, об экономии горюче-смазочных материалов. Подбирал в батальоне толковых агитаторов и вместе с ними устраивал читку газет — непременно со своими комментариями, с боевыми воспоминаниями и подобающими историями.
А вот про эту черноземную землю, где дрался сейчас батальон, ничего не знал Батум, и не шли в ход личные наблюдения. Скучные беседы получались.
Здесь, на берегу сонной безымянной речки, фронтовая судьба дала батальону летом 43-го небольшую передышку, и Батум хотел в полной мере использовать ее для подъема боевого духа уставших танкистов. Но маловато было материалов для бесед! Правда, из штаба бригады поступали документы и газеты, но Шевцов знал, что его комсорг воодушевляется, только располагая запасом личных наблюдений.
Вызвал его ни свет ни заря не случайно. Выслушав рапорт «по всей форме», который с удовольствием произносил ороч, капитан сказал:
— Трофейный «шевроле» на ходу? Порядок. Бери шофера и жми в квадрат шестнадцать.
— Квадрат шестнадцать, если не ошибаюсь, Бутурлиновка?
— Точно. Ночью звонили — бригадное совещание комсоргов.
— Так у меня беседа сегодня с личным составом!
— Перенести надо. Поезжай. И землю погляди по дороге, людей послушай.
Получилось так, что в результате недолгой поездки узнал любознательный Тончи, как и рассчитывал Шевцов, немало интересного. И в том числе проведал о Шиповом лесе. Возвращаясь в расположение батальона, уже знал, как построить завтрашнюю беседу с молодыми танкистами…
Течет неподалеку от Бутурлиновки, в самом сердце России, чистая рыбная речушка Осереда, как две капли воды похожая на ту безымянную, что в расположении батальона. Таких речек множество в лесостепном черноземном краю, питают они Дон и Сосну, Оку и Волгу. Окружена Осереда ромашечными холмами.
Деревенька, где проходило совещание комсоргов, имела необычное, странное для орочского уха название — Гвазда. Сиротливо выглядела полусожженная деревня, черная и обуглившаяся, среди зеленого царства дубрав, у речного откоса. А на той стороне реки, у сломанного железным ударом молодого дуба, увидал ороч плачущего старика.
— Какое горе, дедушка? Скажи, меня Тончи зовут.
Поглядел старик на маленького узкоглазого офицера, потом кивнул на сломанный дуб.
— Вот оно горе, сынок, вот она беда…
— Зачем плачешь, однако? Дерево не человек. Новое вырастет.
— Ты погляди, какое дерево, сынок, погляди…
И впрямь, не видывал еще дальневосточник таких могучих дубов. Прямые и стройные, как сосны, уходили они высоко в поднебесье, так высоко, что листья на дальних кронах теряли очертания, сливались в зеленое облако. Тут и там валялись аккуратно спиленные деревья в три обхвата, на некоторых свежих пнях сохранились фанерные таблички.
— Именные это дубы, заповедные, — пояснил старик. — Я тут егерем всю жизнь прослужил, берег их, да вот не уберег. Тягачами фрицы вывозили, а что не успели — погубили, — и он кивнул на сваленный лес.