Город бередил Митьке душу. Серой облицовки, с колоннадами и портиками, кварталы тянулись прямо и стройно, что-то навевая. Дома стояли вплотную друг к другу, как… как… в Петербурге? Как в Петербурге полковника Севенарда, каким вспоминал он столичный город на Ржавой пади, в обществе Митьки, бредил о стройных дворцах северной Пальмиры, о прочном камне мостовых под ногами! Митька ударил подкованным каблуком по брусчатке. Глухим звоном отозвалась брусчатка.
Кладбище скромно желтело одуванчиками. Искал Митька могилу отца Ксенофонтия, а нашел покосившийся в лопухах дощатый конус под потемневшей крышей-навесом, полустертые временем слова «Илья Иванов Баяндин», видать, кто-то из прихожан начертал каленым гвоздем. Редко вспоминал он папашу в дальних отсюда краях, в мытарствах своих. Пугливый был и хлипкий духом родитель, все опасался, все нашептывал — слова громкого не скажи, улыбайся лицом, льни, услужай новым властям. Вот и доуслужался. Креста кривого не заслужил. Эх…
Отсюда, из твердыни в тайге, призрачными, выдуманными показались ему и старый монастырь в полесской чащобе, и «лазарет», и корабли, и светлые чужие города; отуманились дальние берега, погас в памяти Нагасаки с его бамбуковым уютом и кукольными женщинами.
— Браток, — толкнула на улице локтем крепколицая баба с кирпичным румянцем на тугих щеках, — махорочки не найдется?
Растаяли, отуманились берега, зачем-то брошенные, оставленные им, словно злая сила толкала в спину, понуждала нетерпеливо, вела — покуда не отпустила здесь. Стой, гляди — вон отроческая Пивань на дальнем берегу, вон сопки твоего детства, вот струится родная река. И чужие дома, холодные и прочные, как тюремные стены. Не сколыхнешь. Не затопишь…
Все-таки нарвался. На пристани остановил хромой милиционер, отставник, в фуражке блином и белой длинной гимнастерке, козырнул, требуя:
— Прошу предъявить, гражданин!
Долго вчитывался в митькины документы, листал, сличал фотокарточку с натурой. Баяндин светло глядел в сторону, прикидывая — хватит ли одного удара, чтобы отмаялся инвалид.
— По каким надобностям в Комсомольск, товарищ Соболев?
Митька ответил как бы нехотя:
— Дружка-однополчанина ищу, вместе воевали-бедовали, вместе в танке горели…
— Так. А в военкомат наведались?
— Никак нет, только вчера прибыл.
— Я и вижу. Непорядок, товарищ Соболев!
Из окошка билетной кассы пристани выглянула любопытная физиономия девушки — красный берет и губы малиновым сердечком: они привлекали внимание.
— Отыскался дружок?
— На лечении он, такая незадача. Зря ехал. Вот, назад собираюсь, — Митька для верности кивнул на окошечко билетной кассы.
Он подошел к девушке в красном берете, спросил:
— Вечерний в котором часу, красавица?
Кассирша кокетливо улыбнулась статному демобилизованному, прощебетала, оправляя локон:
— В девятнадцать ноль-пять. Еще успеете на танцы, товарищ танкист.
Под бдительным оком милицейского инвалида пришлось отсчитать червонцы. Получив билет до Хабаровска, картонный продолговатый билетик в компостерных дырочках, сжал его в потной ладони.
И вдруг ощутил, что не выбросит билет. Здесь ему больше делать нечего. Эворон? Да есть ли он на самом деле? Вокруг посматривал окнами чужой город, выросший на месте стойбища Дзёмги и села Пермского. Узнай теперь поди, что на месте Эворона! Пусть Покто сам лезет туда, если так понадобились железные камешки Севенарда. Ему они ни к чему.
До девятнадцати ноль-ноль он, небрежно облокотясь на перила дебаркадера и потирая «раненое» плечо (быдло помешалось на бдительности!), болтал с кассиршей. Причалил рейсовый хабаровский пароход, и с жидкой змейкой молчаливых пассажиров Баяндин поднялся на борт.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Покто ждал Митьку в Доме охотника до темноты, далеко за полночь забылся тревожным сном, к рассвету открыл глаза — соседняя койка была по-прежнему пуста, аккуратно застлана байковым одеялом.
Покто достал кисет, вышел на крыльцо.
Большой город плыл перед ним в тумане. Обнажались и снова терялись в плотном речном пару кроны сосен на окраине Комсомольска, где-то поблизости взревел двигатель трактора, вспугнув тишину. Покто вздрогнул.