Внезапно обстановка у оврага меняется. Батум слышит топот, приподнимается и видит спины немецких солдат. Из рощи, оттуда, где несколько минут назад скрылись прорвавшиеся русские танки, ударили крупнокалиберные пулеметы. Тончи узнал их. Шевцов вернулся!
Под его прикрытием машина Батума медленно переползает овраг, водитель тормозит на опушке, давая автоматчикам время забраться на броню. Один из них радостно стучит прикладом по башне — вперед…
Исходит дымом, догорает шестое июля, второй день Курской битвы.
Покачивая пушками, идут по тылам, сквозь порядки врага, шесть танков батальона Шевцова с непонятными немцам буквами на броне. Их ожигают огнем налепленные на местности дзоты, гусеницы Т-34 размалывают скорлупу этих яйцеголовых бетонных убежищ; по боковым плоскостям рикошетят пули, прыгает смотровая щель перед лицом Тончи Батума. Ревут, рвут гусеничное железо ведущие колеса, угарный дым обволакивает перевернутые и оставленные позади гужевые и самоходные транспорты войскового германского обоза, груженные материалом войны — патронами и хлебом, катушками телефонных проводов и канистрами синтетического бензина, консервами и бинтами, полевыми рациями и сигаретами, зенитными прицелами и бумажными эрзац-одеялами…
У мертвого хутора, на холме, с которого просматривается станция, Шевцов поворачивает налево.
Пехотинцы не чаяли помощи с вражеской стороны. Танки батальона ударили немцев в спину, опрокинули их, заняли оборону на левом фланге станции. И комбат, понимая, какой завтра будет день, приказал закапывать танки — под обрез основания башен.
Непросто было отдать такой приказ. Шесть экипажей еле держались на ногах. Многие танкисты и автоматчики ранены. Вынесли и положили на землю Тончи Батума — его вторично задело по голове.
Шевцов, сам изрядно потрепанный, первым схватил саперную лопатку и вонзил ее в сухую землю. Она не поддавалась, скрежетало лезвие об осколки. Перевернулся, укрепился на четвереньках, поднялся Батум, встал рядом с комбатом стрелок-радист Рожнов, за ними — другие танкисты…
Иван Шевцов рубил и кромсал землю, как будто не было усталости и двенадцати часов боя. Треснула, разошлась по шву гимнастерка на тугих плечах комбата. Ороч, переводя дух и превозмогая головокружение, залюбовался статью Шевцова.
И тот, почувствовав взгляд друга, обернулся к нему.
Вовек не забудет Тончи лицо своего Шевцова. Окровавленное скуластое лицо и светлые глаза, словно бы в усмешке спрашивающие у людей, у войны: ну-ка, что еще?
Глава шестая
ХАЛДОМИ, СУМКА СОКРОВИЩ. 1965.
1.
На столе перед ним мерно — «так-эдак», «эдак-так» — постукивали часы в кроваво-красном плексигласе.
Он был еще Соболевым Дмитрием Илларионовичем — сутуловатым, но представительным и властным начальником стройки, жилистым и крепким человеком; он вошел сюда, в свой кабинет за стеганой дверью, Соболевым, но сейчас, сидя наедине с собой в ранний утренний час, испытывал неприятное и безотчетное, баяндинское беспокойство, пытался внушить себе, что все дело — в том женском возгласе…
Заполошная баба на первом этаже высунулась на подоконник, — Соболев только что вышел из подъезда, покуривал, поджидая свой «газик», — затрясла бумажными папильотками и заорала на весь двор:
— Митька-а, паршивец! Где тебя носит! Ремня дам!
Начальник СУ вздрогнул, конвульсивно обернулся и сплюнул.
В машине все не мог унять дрожь.
Беспокойство, конечно, возникло не только поэтому и неспроста, нечего себя успокаивать. И если уж оно появилось, надо прислушаться. Интуиция и осторожность всегда спасали его, заботливо вели в обход подводных камней бытия. И когда хлебал баланду в камере, оставляя себе поначалу пожиже — полезным людям черпая погуще, и когда не пустой явился на ту сторону — смекнул прихватить солдатские книжки, обшарил ночью гимнастерки пятерых лопухов, и когда решил покинуть кривоногого Покто.
Покинув его, он первоначально обосновался на севере, подальше от людских глаз — мало ли кто в окрестностях Комсомольска мог вспомнить поповского сына, пусть без бороды, в обличье демобилизованного: прошло всего десять лет, не слишком большой срок для человеческой памяти.
Впрочем, не это страшило, хоть и вспомнят — свое он отсидел. Страшила память новых, благоприобретенных хозяев, к немцам, надо полагать, прибавились и японцы.