А она, словно читая затаенное им, бередя, вспоминала и вспоминала вслух, каждый раз на новый лад, холодную их помолвку в подмосковном поле, у сломанной елочки. Вспоминала тоненький голосок их Сереженьки — блокадного мальчишки с фанерной биркой на груди. И общую сладкую му́ку, испытанную ими, когда укутали, увезли на Урал, отходили и обогрели его.
Он так и остался для Ивана Семеновича слабым ребенком, нуждающимся в защите. Даже когда повзрослел, отслужил и вернулся в Воронеж, пахнущий армией и его, Вани Кочетовкина, молодостью — чистым и пресноватым, как у речной воды, прекрасным запахом «хе-бе» и серого хозяйственного мыла, с налитыми предплечьями, по-настоящему наконец-то здоровый.
И защищал!
Он должен был избавить и избавил мальчишку, вывезенного по Дороге жизни, от горя, Сережа уже вдосталь хлебнул его.
А мальчишка взял и упорхнул.
Иван Семенович томился в обиде, мысль такая зрела — забыть и вычеркнуть из жизни. Но из какой жизни-то? Из теперешней? Да жизнь ли она?
Директор завода спросил — не болен ли?
— Здоров как бык, — отвел глаза Кочетовкин. — На пенсию, что ли, пора? Ты со мной прямо, без дипломатии, я человек рабочий…
— Экий ты обидчивый рабочий! На пенсию, не надейся, не отпущу. Даже если сам запросишься.
— Может и запрошусь.
— Что случилось с тобой, Иван Семеныч? Запрягаева тут вздыхать начала, как твое имя услышит…
— У нее и спроси.
— Не хочешь говорить. Ладно, твое дело…
— Мое, — кивнул Кочетовкин.
Добирались они на Дальний Восток поездом, Зоя и слышать не желала о реактивных, семь суток ехали до Хабаровска. Но края земли Кочетовкин не почувствовал. Пристально, придирчиво всматривался он в текущую жизнь, в лица окружавших его новых людей, в пейзажи за окном, в речные берега по дороге, не разглаживалась складка у переносицы.
Зоя же Дмитриевна, напротив, расцвела второй молодостью и теперь почти светилась, как седые ее волосы на солнышке. Перезнакомилась со всеми в плацкартном вагоне, Кочетовкин не узнавал в Зое свою немногословную спутницу жизни.
— Что ты расщебеталась? — недовольно спрашивал он. — Лучше бы склянки поглядела под лежанкой, не кокнулись бы.
— Целехонькие будут, Ванечка, — беспечно отвечала она, хотя сама все лето солила и мариновала. — К Сереженьке едем! Ты глянь, Ваня, бугорок какой у леска, ну чисто по телевизору!
— Нормальный бугорок…
— А воздух, Ваня, воздух-то! Хорошо ему дышится тут!
— Дай я окно закрою. Простудишься с этим воздухом, хлопот с тобой не оберешься.
От Хабаровска плыли вниз по реке, а в Комсомольске еще на автобус пересели. На десятые сутки, утром, слава богу, опустили на землю тяжести в Лучистом.
Первым человеком, с которым столкнулись Кочетовкины в Сережином общежитии, был Горошек.
— Иван Семеныч! Вы! А Сергей Павлович вчера уехал.
— Вот те раз! — села Зоя Дмитриевна на чемодан.
— Через два дня вернется, в трест вызвали — совещание бригадиров. Пойдемте к нам в комнату.
— Трест далеко отсюда?
— В Комсомольске.
— А мы там утром были, вот незадача.
— Сергей Павлович вас ждал-ждал, дни высчитывал. Я — знаете что? — побегу звонить в Комсомольск. Может, сумею разыскать его.
— Не надо, — сказал Иван Семенович. — Ждали долго — подождем еще чуток. Пусть совещается. Два дня не срок.
— Как же, не срок! — с обидой возразила Зоя Дмитриевна. — Всего-то восемь таких деньков нам осталось, да плюс десять суток на обратную дорожку.
— Это если снова поездом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Устроились они в Доме приезжих, обшитой штакетником длинной избе, шумной, как Дом культуры, сверкающей внутри новой половой краской, еще липкой. Дом был битком набит, отдельной комнаты для Кочетовкиных Бузулук не выхлопотал. Ивана Семеновича распределили в мужскую комнату, Зое Дмитриевне нашлось место в большом зале, там плотно стояло коек пятнадцать и пахло цветочными духами.
Не успели они умыться с дороги, как нагрянула вся бригада Сережи: старые знакомые Горошек и Юрий Греков, пришел Геля Бельды, Саша Русаков, еще какие-то молодые люди и с ними учетчица — миловидная светловолосая женщина. По тому, как разговаривали с нею ребята, Иван Семенович почувствовал, что, видать, она, а не Сережка, тут командир.