И если многие в цехе старались пропускать запрягаевскую лексику мимо ушей, то лично Людмила Парфеновна относилась к ней серьезно и со скромной гордостью. В цехе участились собрания и конференции, летучки и активы. С непременным регламентом, протоколом и графином воды.
— Поэт ты, Людмила Парфеновна, — вздыхал обескураженный Иван Семенович, — поэт заседаний…
— Не заседаний, — отвечала Запрягаева, — а общественной работы. В этом деле свои законы. Закрыть вопрос — большое искусство. Художнически надо поработать.
— Кто ж спорит? — осторожно говорил Кочетовкин. — Но соревнование, между прочим, не вопрос.
— Не будем дебатировать, Иван Семеныч. У тебя свое понимание, у меня свое… Вот вчера на завкоме сам Никодимов отметил — в цехе есть фактор отставания на двух участках, а мы не реагируем. Поднажать надо!
— О чем ты?
— Об участках Неверова и Петренко.
— Какое же отставание, не понял?
— По части темпов. И еще, бригада Неверова тянет цех назад. Еле с месячной нормой справилась. Я, конечно, понимаю, у тебя свои причины быть снисходительным, но если подойти с позиций принципиальности и не отвлекаться от серьезности момента…
— Ты это оставь, Людмила Парфеновна. Неверов старается… Станок многооперационный забыла? С программным управлением? Его освоить надо, это время.
— Сами вызвались. Моя задача — обеспечить безусловное выполнение задания каждым участком. Так? Так. И общественному совету небезразлично, чем занимается бригада Неверова: планом или сомнительными затеями. Вроде музыки. Летки-енки, понимаешь… По твоему разрешению канитель эту в цехе развели?
— По моему, конечно. Дело вполне хорошее, Людмила Парфеновна.
— Ну, не знаю. Знаю одно — цех не танцплощадка. Тем более, поручать организовывать «вполне хорошее дело» сомнительным личностям вроде этого, извини, пижона с прической…
— Зря ты людей обижаешь, Запрягаева, — Кочетовкин с трудом поднялся, видимо, не желая продолжать разговор, но добавил: — Не пижон он. Просто на нас с тобой не похож.
— Вот уж точно.
— И советов таких не люблю… на кого поднажать. Я не пневматический пресс, а начальник цеха.
— Ясненько. Надеюсь, о нашем разговоре можно проинформировать Никодимова?
— Да информируй кого хочешь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Удивительно, но так: в бесстрашную душу Кочетовкина, прошагавшего от станка до кабинета начальника цеха, пытанного тыловым голодом и вражеской пулей, начала заползать робость. Он гнал ее от себя, стыдился, но ничего поделать не мог, и это видели рабочие — Иван Семеныч дал слабину.
Зоя Дмитриевна толковала растерянность мужа по-своему: она помнила его слова о том, что «надбавка вылезет боком». Наверное, Ваня был прав, старый ребенок, ох, прав…
Наверное, дело вот в чем: он как был станочником, так и остался им, и если случались в цехе авральные дни — надевал спецовку и становился к станку, испытывая при этом особое удовольствие. Спецовка у Зои Дмитриевны всегда была наготове, постиранная и отглаженная, на верхней полке в гардеробе.
Для Кочетовкина же ясности не было.
Сама по себе Запрягаева ему казалась комичной, но тревогу вызывала некая стихия, стоявшая за ней. Он не мог не видеть, что Людмила Парфеновна ровно ничего не смыслит в производственных делах, но обо всем судит веско и убежденно — не придерешься. Суждения в целом правильные и соответствующие. Он всегда, всю свою жизнь сомневался — так ли поступает, то ли делает, имеет ли право сказать. Для Запрягаевой сомнений не было.
Если бы Сережка еще не глядел так удивленно: что ж ты, батя? А что я? Тебе, Сережа, со своего участка, из своей бригады не все видно. Вот наберешься ума, закончишь институт, выбьешься в люди — тогда и попробуешь рассудить, может, и мне что присоветуешь: так ли просто с Запрягаевой, если она о цехе и в цехе хлопочет, о нас с тобой, по-своему, но о деле — о деле же?
4.
Осенью, когда пожелтели березы в заводском дворе, Горошек перебрался в общежитие.
Тетка поменяла комнату на Симферополь — врачи настоятельно рекомендовали перемену климата, но племянник вдруг уперся: остаюсь. Пока, сказал он тете, на время. Неверов вместе с Федей отвез ее на вокзал.
— Не успокоюсь, пока ты не приедешь! — твердила она. — Самое большее — месяц. Как ты будешь один?
— Мы его в общежитие заберем, — сказал Сергей. — Не обидим.
— Но почему такое упрямство? Нет, Феденька, ты все-таки обещай…