Иван Семенович облегченно откинулся на спинку стула. Запрягаева достала из кармана халата платок и отерла лоб, улыбнулась.
— Давно бы так.
— Но предложения мы оформлять не будем.
— Что? Вы слышите? Опять начинается…
— Погоди, Людмила Парфеновна, — прервал ее Кочетовкин. — Объясни, Неверов, в чем, в конце концов, дело!
— Сначала у меня вопрос к вам, Иван Семенович.
— Давай.
— Почему на шпиндель отводилось два с половиной часа?
— Да технология, ты же знаешь!
— Но мы показали — можно и за четыре минуты!
Приоткрылась дверь — заглянули Горошек, Греков и Головков.
— Можно войти?
— Погодите там! — крикнула Запрягаева. — Их только здесь не хватает!
Ребята вопросительно посмотрели на Кочетовкина, потом на Неверова и ретировались.
— И что с того, что показали?
— Получается — не та технология.
— Как не та? — искренне удивился начальник цеха. — Если б не ваша «гребенка»…
— Даже Людмила Парфеновна, — негромко ответил Неверов, — даже Людмила Парфеновна поняла, как это просто — «гребенка»… Не так уж трудно было додуматься…
Запрягаева на этот раз не поняла, но на всякий случай нахмурилась. Кочетовкин, подумав, согласился:
— Наверное, не трудно. Технологам.
— Вот! Получается, за их недоделку, за ее устранение нам почет и уважение. За чей-то брак! И даже деньги обещают выдать, можно, например, «москвичонка» купить…
— А почему нет? — спросила Людмила Парфеновна. — Жизненный уровень имеет тенденцию к…
— Не хотим мы такой рационализации — покрывать чужой брак. Заберите «гребенку» на память.
Запрягаева массивно выросла над столом:
— Ты на что, Неверов, руку подымаешь? На рационализаторское движение?
И переглянулась с Кочетовкиным.
Дверь все-таки отворилась, и Головков из коридора пробасил:
— На очковтирательство!
Неверов кивнул:
— Вот, с репликой мы все согласны.
— Кто это мы?
— Моя бригада.
— Из твоей бригады, ходят слухи, — сказала Людмила Парфеновна, — люди бегут. Один из станочников, хороший между прочим парень, пришел, как я слышала, в администрацию с просьбой перевести его в другой коллектив, подальше от Неверова. Мы еще разберемся — почему…
— Катков?
— А ты и не знаешь, что у тебя в бригаде делается, руководитель…
— Я за эту должность не держусь. Могу уступить любому, только скажите.
— Примем во внимание.
— Мой совет тебе, Сергей, — повысил голос Кочетовкин. — Забери бумаги со стола, подготовить чин чином и подавай рационализаторское предложение.
— Цеху не вреди! — добавила, не глядя на бригадира, Запрягаева. — И так отставание по этой позиции, в разрезе новаторов и рационализаторов.
Неверов отрицательно покачал головой.
— Бригада уже приняла решение.
— Мы ведь тебя накажем, — с терпеливой укоризной, как нашалившему ребенку, сказала Людмила Парфеновна.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сережа помнит — была горечь, долго не выветривался ее гнетущий привкус. Ноги по вечерам не несли домой, не хотелось встречаться глазами с батей. Улыбаться беспечно на молчаливые вопросы Зои Дмитриевны.
Она теребила Ивана Семеновича — что стряслось у вас, что с парнем? Муж отвечал туманно:
— Перемелется, мука будет.
И перемелилось ведь.
Ей этого было мало, ей понимать надо, отчего стынет ужин на столе, а Сережи все нет и нет, и так который день.
— Ладно кудахтать, — сердился Иван Семенович. — Сессия у Сережки скоро, вот и пропадает в институте. Или в библиотеке корпит.
— Может, появилась какая? Не замечал?
— Пора бы уж, двадцать пять лет. Не замечал, все в цехе да в цехе. В общежитие зачастил.
— Ты бы кого сосватал, Ваня. Ну поговорил по душам, не знаю, по-отцовски…
— Не сводня!
— Уж сразу и сводня! Видели его с Шурочкой, плановичкой нашей. Чем не невеста?
— М-да. Аккуратная девушка. В филармонию ходит.
— Ты бы…
— Замнем, Зоя!
Но ведь было, кроме горечи-то, и другое. Главное. Дожидались, как праздника, торопили последний час смены, чтобы развернуть на разметочном столе свой чертеж, склониться над ним, соприкасаясь головами, и уходила, бог знает куда исчезала усталость, и сон не брал, и медная, изогнутая, с рядами прорезей пластинка становилась почти живой, светилась розовым теплом.
Было — шагали по лесной тропке впятером, шевелили обгорелой веткой угольки костра, и они вспыхивали, выпукло освещали в сумерках лица — спокойное и сосредоточенное лицо Каткова, крутой лоб Головкова Толи, искрились в смеющихся глазах Юры Грекова, в круглых, опушенных белесыми ресницами, Горошка.