В пять часов придется повысить голос, потом дать людям остыть и затем уже «выдвинуть идею» о повышенных обязательствах на февраль. Высказать ее должны снизу. Кто-нибудь из мастеров? Соболев снова нажал кнопку.
— Пошли рассыльную за Вадимом.
Оправдания? Чего захотели! В тресте он полностью признает вину. Согнет выю… А вместо оправданий выложит на стол повышенные обязательства. Средство действует безотказно. Соболев придвинул к себе стопку бумаги и принялся бегло, щуря глаз от дыма папиросы, набрасывать цифры для обязательств. Голова его была занята этой бумагой, но где-то под диафрагмой, где, говорят, положено помещаться душе, он испытывал раздражение — как при вынужденном просмотре надоевшего, много раз смотренного кинофильма.
Там, в тресте, его назначение считают почетной ссылкой. В значительной степени он сам распространил слух о гибельных условиях на таежной стройке, чтобы послали именно его. Почетной — потому, что Эворон приобретал известность: ударный, значительный объект, новое большое месторождение… Соболев — стреляный воробей, застал он в Эвороне примерно то, что и ждал: вполне дикое место, на котором еще надо разворачивать работу.
Дмитрий Илларионович, на удивление многим своим коллегам — руководителям строительных подразделений треста, старался начинать вот так, на диких местах. Понимая неизбежность первичных трудностей, выговоров, нехватки всего на свете и транспортной изоляции. Все беды компенсировались, прежде всего — возможностью самому создать команду. С самого начала подобрать людей для каждой ячейки, каждого дела. Проверить и расставить исполнителей, а не приходить в сложившийся коллектив. Увольнять, как и тасовать, трудно и небезопасно.
Для Дмитрия Илларионовича всегда было принципиальным окружить себя людьми понимающими. На которых можно положиться.
С каждым годом эта задача усложнялась. Зато охотники ставить палки в колеса размножались, похоже, простым делением.
Сегодня приходил уже один из них. Соболев вспомнил возмущенное, пышущее жаром лицо Неверова. А мальчишка, видимо, с извилиной! Понимает что к чему. Нарядик обстряпал грамотно, как будто всю жизнь этим занимался. Любопытная коллизия намечается.
Завтра Неверов прибежит сюда, разумеется, сбитый с толку. И встретит добродушно протянутую руку. Садись, бригадир. Ты что же, за зверя меня принял? Дмитрий Илларионович умеет ценить умных людей, которые… как это сказать… заботятся о своих товарищах. Принимай бригаду. Не тушуйся (слово-то, слово!), будем работать!
2.
Наступал такой час, когда в сенях хлопала дверь и добрую минуту по избе-общежитию разносился топот. Ребята уже знали, в чем дело, Неверов глядел на будильник и говорил Саше Русакову:
— К тебе.
Саша молча кивал. Лежал он в своей излюбленной позе — лицом в потолок — на высокой пружинной койке, закрыв глаза, на груди, обтянутой тельняшкой, — баян. Мехи невидимо шевелились, из дырочек в планках старого инструмента ползла слабая мелодия.
Ребята были погружены в воскресную расслабленность, в хвойное тепло общежития. Уже позднее утро, а двигаться неохота, только Горошек крутился у зеркала — собирался. Ему уже было куда собираться — вот пацан!
Приоткрывалась дверь, показывалась седая голова.
— Можно?
Это пришел Афанасий Бельды, отец Гели, — старый, морщинистый, как сушеный лосось, нанаец, директор местного магазина. Правой руки у Афанасия нет по самое плечо.
Бельды старожил здешних мест, помнит он времена, когда повсюду в халдоми качались вековые кедры и к Силинге на водопой пробирались из тайги сохатые. Спокойно было в халдоми. Сохатый пил студеную воду, и, если за перекатом вдруг с хрустом обламывалась еловая шишка, зверь равнодушно поднимал голову, и с мокрых его губ на траву падали капли. Бояться было некого.
Большую надежду возлагал Сережа на дядю Афанасия — но пока не подступал к нему, случая подходящего не выпадало, а при всех, в комнате, расспрашивать не хотелось. Бельды вырос в Эвороне, и отец его, и дед — тоже…
Познакомился старый Афанасий с Сашей Русаковым в клубе, когда Саша опробовал прибывший по почте для оркестра тульский баян. Русаковская музыка неожиданно погрузила случившегося рядом нанайца в тихую задумчивость. Он присел рядом с баянистом на ступеньки сцены, уставился ему в глаза и начал медленно покачивать головой.
Потом Афанасий стал приходить в неверовскую комнату по воскресеньям и, многократно извинившись, устраивался рядом с Русаковым на уголке его койки. Саша лежал на спине, закрыв глаза, мехи шевелились, Афанасий покачивал им в такт головой. Когда мелодия обрывалась, он словно просыпался, встряхивал волосами.