Часа в три ночи он предложил ей уложить меньшую на кресло. «А я похожу, не беспокойтесь». «Ладно, — сказала женщина, благодарно и грустно подняв на него серые глаза. — Как устанете на ногах, мы сразу освободим». Горошку очень понравилось, что к нему обратились на вы.
За окнами, на летном поле, мело. В свете прожекторов вихрились, пылили серебром сугробы у шасси застывших «илов» и «ту», у самоходных трапов. Аэропорт был набит транзитниками; дальневосточники расположились у стен и на сдвинутых креслах основательно, надолго, захватили непродуваемые сквозняком места и ступеньки лестниц, обустраивали временное жилье. Люди новые, приезжие с запада, легкомысленно упустившие момент, оставались на ногах — час за часом они утомленно ходили по узким проходам меж чемоданов и тел, вполголоса возмущались местными эгоистичными порядками, курили на улице, возвращались в здание аэропорта, подолгу изучали ассортимент в табачном и аптечном киосках, читали плакаты, надоедали справочному бюро.
Утром Горошек отправился с первым автобусом в город — вылет опять отложили, ориентировочно еще на сутки. Соседка и ее девчонки спали. Федя потоптался возле них, но будить не решился, хотя надо бы попросить, чтобы приглядели за вещами.
Ему хотелось увидеть Амур, все-таки самая большая река в Союзе. С обрыва в городском парке открылась ровная белая степь, далеко ограниченная цепочкой сизых гор, и если бы не черные точки по всей степи — поодиночке и группами сидели любители подледного лова, — он не догадался бы, что так широк Амур.
Горошек побрел по утреннему заиндевелому городу, вдоль набережных, вмерзших в метровый лед дебаркадеров, поднялся по крутому переулку на главную улицу, она вывела к площади, заваленной сугробами, среди которых тут и там цветными пятнами торчали фанерные терема и неубранные избушки на курьих ножках — остатки недавней новогодней ярмарки. Ветер тянул по площади серебряную и золотую канитель, в снег были втоптаны пожухлые еловые ветки, и это зрелище промелькнувшего здесь, ушедшего праздника настроило Федю на тихую и грустную волну, стало жаль — не кого-то или чего-то, а просто жаль в груди, как случалось, когда он слушал в воронежской филармонии Моцарта или Шопена.
Он вдруг заметил, что ускоряет шаг, торопится назад, в аэропорт.
Женщина в его кресле улыбнулась Феде, как старому знакомому. Теперь, при дневном освещении, она оказалась еще красивее, он разглядел и темные полукружья теней под глазами, сразу уверился, что у нее горе. Девочки играли возле окна. Горошек сел рядом с женщиной, старательно придумывая, о чем заговорить. Он точно знал, что заговорить нужно, отвлечь ее от невеселых, наверняка невеселых мыслей.
Неожиданно заговорила она сама.
О пустом — как душно и тесно здесь, в переполненном зале, никогда не думала, что так много людей летают, почему мало кресел, куда он уходил, что слышно о циклоне? Но Феде за каждым словом чудился иной, скрытый, понятный только ему смысл. Горошек спросил чужим голосом, куда они едут, услышал — на запад и сразу выдохнул воздух, насупился. Она поглядела на него, выпростала из шубки тонкую, в голубых прожилках руку и тронула за рукав тулупа, словно все понимая:
— Мы, кажется, засели здесь надолго.
У него от этих слов гулко застучало сердце.
— Давайте знакомиться, благодетель, — кивнула на федино кресло, — меня Ольгой Николаевной зовут…
Он почувствовал — это все именно кресло, это все аэропорт, и двое суток ожидания, и больше ничего! Но словно воспрянул.
— А я Федор! В Эворон добираюсь. Не слыхали? Нет — на севере…
И стал сбивчиво рассказывать о халдоми, о своих ребятах и старике Бельды. Серые теплеющие глаза смотрели на него внимательно и открыто, как будто не впервые. Ему было внове магическое свойство вокзалов и аэропортов, свойство дороги — сближать полузнакомых людей.
Днем они вчетвером пошли обедать в кафе «Взлет» во дворе аэропорта, во «Взлете» ничего не было, кроме жареной холодной наваги. Ольга Николаевна выбирала кости из рыбы, низко наклонив голову, и Феде казалось, что она плачет — в кафе было темновато.
Потом гуляли по тропинке между елок, снова сидели в зале, синели окна, косо летели за ними хлопья снега, окна становились совсем синими. Заснули девочки, Горошек устроился на чемодане у ног Ольги Николаевны, закутанной в пятнистую шубку. Со страхом прислушивался — не объявят ли посадку.