В аэропорту на втором этаже был детский кинотеатр. Горошек свел Наташу и Юлю на доктора Айболита, усадил, а сам вернулся в зал ожидания.
— Я сейчас же назад, Ольга Николаевна. Спросить только хотел…
— О чем, Федя? Не потеряются они там?
— Кто вас ждет на западе, в Старом Осколе?
— Ждет? Никто… Семнадцать квадратных метров…
— Так зачем туда ехать?
— А куда же мне деваться?
Тогда Федя убежденно сказал:
— К нам, в Эворон! Работа будет, хотя бы в клубе, или в детском саду, только что построили. Я верно говорю. И общежитие будет на первое время, наш бригадир постарается, он — человек. А потом квартира. На людях вам надо жить! В Осколе что? Одни воспоминания. Я побегу теперь в кино, вы ничего не говорите. После кино. Вы подумайте, ладно?
Она еще дома смутно чувствовала, что поездка на Дальний Восток, за Гришей — сплошное сумасшествие. Сорвалась, как в угаре, ни с кем не посоветовалась, девчонок потащила. Одним сумасшествием меньше, одним — больше…
Она разрешила поменять билеты.
А утром, наконец, выпустили вертолеты.
На складе СУ-1 Ольге Николаевне выдали такой же, как у Феди, овчинный тулуп и валенки. Посадили на пробу учетчицей в вагончик на участке неверовской бригады. Вечерами, когда она приводит Юлю из садика, Горошек торопится к ним в гости. И в маленькой угловой комнате Ольги Николаевны во втором женском общежитии стройки становится совсем тесно. Он забирается в угол со своей гитарой, тихонько перебирает струны, а чаще — помалкивает, глядит, как закутанная в шаль Ольга Николаевна гладит или кипятит молоко на электроплитке. Девочки не дают ей передохнуть, и вскоре они как бы забывают о Горошке. Только Ольга Николаевна изредка улыбается ему чуть-чуть.
4.
Почти одновременно с возвращением Горошка, в первых числах февраля, случились в Эвороне два примечательных события.
Сначала к начальнику стройки Соболеву (приближенные люди Дмитрия Илларионовича уверены были, да и он сам не раз говорил, что ни родных, ни близких у него на земле не осталось, бобыль) приехала с запада мать. Впрочем, о том, что она мать, знал, кажется, один Толька Бобриков — по чистой случайности. Для остальных в поселке и в управлении осталась она ненадолго в памяти маленькой сухонькой старушкой в затрапезной бархатной шубейке, бог знает зачем появившаяся на молодежной стройке.
Подвозя ее на санях в поселок из аэропорта, выяснил словоохотливый Толька, что не видела миниатюрная старушка своего сына двадцать с лишком лет. Как началась война, так ушел сыночек. Ждала всю войну, после окаянной ждала, глаза лазоревые выплакала, в Москву обращалась. И вот счастье какое — нашелся. Пришла-таки бумага из этого, комитета ветеранов, жив ваш сын, бывший лейтенант отважный танкист Соболев Д. И., 1910 года рождения, занесла его судьба аж на крайний восток. Послала она ему радостную весточку от себя, но ответа ждать сил не хватило, собралась наскоро, продала за деньги поросенка, взяла заветный образок — Димитрия-воителя, закрыла на висячий замок свою одинокую хату под городом Лиски и подалась вослед за весточкой, в неведомый Эворон.
Услышав от Тольки, что Соболев в здешних краях — первый начальник, испугалась, заохала.
— Вы чего, бабуся? Радоваться надо! — не понял ее волнений Бобриков.
— Без гостинцев я! Мясца бы захватить! Какой он хоть из себя, скажи? Облик-то какой, сурьезный?
— Как огурчик, — ответил Толька. — Любительский облик.
— Не пойму я, — наморщила лоб старушка. — В теле?
Покачал головой Бобриков, разглядывая попутчицу, похожую на пожухлый, забытый в лесу грибок-опенок. Подивился причудливости природы: сын-то — коломенская верста. Танкист? Что ж ты, танкист, родительницу свою потерял, не нашел после войны? Вздохнул Толька, вспомнил, что и сам пока что ни одного письма домой не написал, не съездил — маманя небось ночей в Ольгохте не спит, всесоюзный розыск замышляет.
Доставил он старушку прямиком в контору, свел в приемную, указал на обитую дерматином дверь с табличкой. «Здесь ждите» — и отбыл со своим багажом на почту.
Маялась гостья сначала на табуретке, видели потом ее на завалинке возле управления, на морозе. В те утренние часы пустовато было в «Эворонстрое», пудреная секретарша в приемной, вся в кудряшках и с серебряным лаком на белых пальчиках, стучала на машинке заносчиво, косо поглядывая на старушку и тем смущая ее. «Черт знает кто только не прется к Дмитрию Илларионовичу!» — говорили ее пронзительные глаза. Старушка притихла.
В полдень, она все еще зябла на улице, мимо нее проследовал высокий, сутулый товарищ со значением в лице — она поднялась, поклонилась. Он рассеянно кивнул ей и отворил дверь в контору. Она стала ждать дальше, пристально рассматривая, примеряя на свою память каждого прохожего. Снова скрипнула дверь, выглянула кудрявая голова машинистки.