— Ну, где вас носит? — сурово спросила она. — Пришел Дмитрий Илларионович. Времени у него мало!
Старушка суетливо схватила котомку, досадуя, что проглядела Диму, поспешила в избу.
— По какому вопросу? — спросила секретарша, направляясь с докладом в кабинет к Соболеву и жестом приказывая гостье подождать.
— По сердечному, милая, по сердечному…
— Чего? — секретарша весело посмотрела на старушку и тонко хохотнула, подняв глаза к потолку. Гостья тоже прикрыла рот рукой.
…Старушка растерянно смотрела на давешнего седоватого сутулого товарища. И Дмитрий Илларионович вопросительно поднял брови над светлыми, стеклянно-внимательными глазами.
— Так слушаю вас? Она шепотом спросила:
— А Дима где? Дмитрий-то?
— Ну, я Дмитрий. В чем дело, гражданка? Она покачала головой.
— Какой же ты Дима?
— Кале-е-рия! — закричал Соболев, отклонив вбок голову и призывая секретаршу. — Что за цирк?
— Не в курсе, Дмитрий Илларионович! — ответило контральто из приемной. — С утра сидит, может, с приветом? Я на обед, Дмитрий Илларионович!
— Иди, — разрешил он.
— Беда, — сама себе сказала старушка.
— Так, — сказал Соболев. — Сейчас разберемся. Он встал из-за стола и плотно закрыл дверь.
— Можете спокойно мне объяснить, кто и зачем вам нужен? Я человек занятой.
— Вот, — она торопливо развязала на подоконнике узелки котомки, добыла из глубины иконку в резном окладе и пачку лежалых, обтрепанных бумажек и желтоватых фотографий, подала начальнику. — Сынок мой здесь в Эвороне, сказано, Соболев Дмитрий Илларионович! Только не ты, другой… Ты губастый!
— Это точно, не обидел бог, — кивнул начальник, принимая бумажки и надевая очки. — Поглядим. Вы садитесь, вон туда, на диванчик. Сейчас разберемся… А иконка-то у вас хороша, серебро?
— Серебро, батюшка. При ней Диму крестила…
Читал он поданные документы долго, внимательно, кое-какие листки даже на свет поглядел, потом перебрал фотографии. Хрустнул пальцами.
— Дела. Выходит, я ваш сын, Акулина Федотовна…
— Ты толком скажи, не томи, — попросила она, маленький скомканный ее подбородок задрожал.
— По документам выходит — родня мы. Все в точности, имя, отчество, фамилия. 1910 год рождения…. А другого Соболева здесь нет!
— Как то может быть?
Она негромко заплакала.
— Может, мать, может, — ответил он, глядя перед собой. — Все может быть на этом паршивом свете. Чего и не ждешь…
— И в танковых войсках служил… Ты почитай, почитай!
— Совпадение, мать! Страна у нас большая, Соболевых знаешь сколько?..
— Совпадение… Как мне теперь жить? Ты скажи.
Сгорбясь, она поднялась, стала собирать и увязывать в котомку икону, документы и фотографии. Плечи ее затряслись, седые жидкие волосы выбились из-под платка. Дмитрий Илларионович задумчиво сказал:
— Живи, Акулина Федотовна, и надейся. На бога надейся, будет его воля — отыщешь своего Диму.
Она встрепенулась.
— Я ли бога гневила? Молебен, едучи сюда, отстояла, к каждому прощеному воскресенью — толстую свечку, на Николу, на Петра, на масленую — по тонкой, восковой…
— По восковой, говоришь? — все думал Соболев.
— По восковой! Он вздохнул.
— А ведь большую дорогу ты, мать, проделала. Страну вдоль пересекла, как писатель Чехов. И сил хватило… Хворая небось?
— Ох, хворая! И руку щелкает, и со спины, вот тут, изламывает. Восьмой десяток разменяла. Так ведь к сыну!
— Понятное дело. Как еще старик тебя одну отпустил…
— Где старик? Помер старик, шесть лет на Первомай будет. Одна я.
— Родных совсем, выходит, нет?
— Одна как перст…
Голос Дмитрия Илларионовича ласковый, участливый.
— По нашему Эворону-то долго плутала, разыскивая меня?
— Не, добрый человек попался, свез от самого верхолета. На санях…
— Кто ж такой?
— Ох, не знаю, не знаю… Почту вез, будто… Худо мне, — она выпустила из рук котомку, пошатнулась, оперлась о стол. Соболев вскочил, поддержал ее. — Поворачивать мне надо, в Лиски.
Он нащупал во внутреннем кармане пиджака серебряный патрончик, вытряс на ладонь таблетку.
— Прими вот, Акулина Федотовна, валидол. Посиди, полегчает. Сейчас ко мне поедем.