В одиннадцать часов Сережа решил выйти на улицу. Но как раз в это время в дверь постучали. Он обрадовался, сразу же уверившись, что мама выздоровела, поднялась со снега на набережной, раздобыла дров и сейчас в комнате станет тепло, накалится докрасна дверца железной печки и по дымоходу в окно побежит веселый дымок. На этом дымоходе мама развешивала для просушки Сережины рубашки и штанишки после стирки.
Но за дверью была не мама, а соседка с первого этажа, имени которой Сережа не знал, а называл про себя «Малиновая шапка» — головной убор ее был сконструирован, как мальчик догадался впоследствии, из ободранного с кресла бархата — кресло, заплатанное мешковиной, почему-то запомнилось. Наверное, потому, что раньше соседка всегда сидела в этом кресле, а когда они с мамой приходили в гости, брала Сережу на колени. Потом пришла зима, соседка долго болела, похудела, изменилась. Стала неузнаваемой и ее комната, вся мебель исчезла, пошло на топливо и кресло, а красный бархат стал чем-то вроде школьной шапки-ушанки.
— Вы не видели маму? — спросил Сережа у Малиновой шапки.
Соседка горестно посмотрела на мальчика, покачала головой.
— Ты ничего не помнишь, — сказала она.
— Помню, тетя. Мама легла отдохнуть от ветра. Я всю ночь ее звал. Помогите мне одеть шубку. Пойду поищу.
— Но, Сереженька, — ответила соседка, — разве ты забыл…
Она осеклась, не решившись продолжить. Вчера она своими руками уложила застывшее тело сережиной мамы на санки, и они вместе с мальчиком отвезли тело на Выборгскую, на кладбище. Что случилось с Сережей за ночь? Он забыл, как они засыпали снегом холмик-могилу? А может быть, считает случившееся сном?
Не надо было оставлять его одного.
— Я пришла за тобой, Сережа. Пойдем жить ко мне. Я сегодня буду топить.
— Не-ет, тетя. Мама придет, а меня дома нет.
— Но она сразу догадается, что ты у меня…
— Правда? Тогда хорошо. Только я сперва пойду поищу немного.
— Не надо, маленький мой. На улице очень холодно.
— А я шубку надену. Не бойтесь, я скоро приду. Похожу возле дома немного. Мама любит, когда я ее встречаю…
Пряча от Сережи лицо, Малиновая шапка помогла ему надеть шубку, крест-накрест замотала пуховым платком, натянула на руки мальчика варежки, что болтались на шнурке, продетом в рукава. А поверх шубки — мешочек, «торбочку», как она говорила, — в ней был мамин паспорт и адрес, чтобы мальчика могли довести до дому, если он заблудится, конверт с письмами и фотографиями.
— Только смотри, недолго. Я пока растоплю печку и поставлю чай.
— Сладкий?
— Конечно, — ответила соседка, вспомнив про щепотку сахарина, что она берегла на Новый год.
Впоследствии Сергей прочел многое из того, что писалось о ленинградской блокаде. Но ни одна подробная книга не дала ему такого острого ощущения той зимы, как смутные детские воспоминания…
Он обманул соседку, сказав, что будет ждать возле дома. Сережа решил пойти на Фонтанку, на то место, где вчера упала мама. Он уже хорошо ориентировался в близлежащих улицах — хорошо для шестилетнего мальчика: приходилось и за водой бегать к колонке, и в очередь за хлебом в гастроном. Но это было летом, а потом хлебный магазин перевели поближе к дому.
Было туманно и безветренно. Но туман оказался холодный, ледяной — морозный. От дыхания брови и пуховый платок вокруг лица сразу заиндевели, ресницы стали тяжелыми.
На улице пусто. По дороге на Фонтанку мальчик встретил только двух бойцов в полушубках, они куда-то торопливо шагали, придерживая за плечами винтовки, да старушку с корзинкой. Глухо стучали где-то далеко орудия, Сережа привык к их голосу и давно уже не обращал на него внимания. К чему он никак не мог привыкнуть — к голоду. Вот и сейчас очень хотелось есть, скорей бы найти маму!
Путь его лежал мимо обгоревших, закопченных домов, в которых никто не жил, домов с выбитыми окнами и рухнувшими карнизами; мимо разбитой взрывом полуторки, припорошенной снегом, — той самой, что везла хлеб. За углом мальчик проводил взглядом дребезжащий трамвай — желтый, нарядный, к нему был прицеплен второй вагон, сколоченный из неоструганных досок — на них островки коры. В трамвае сидели угрюмые люди, одни только женщины, но мамы среди них не было.
На Фонтанке острая боль полоснула Сережу: он все вспомнил, когда увидел лестницу, спускающуюся к воде, и черного сфинкса с отбитой лапой, и полдома на том берегу. Здесь он плакал вчера, пытаясь растормошить маму, здесь Малиновая шапка расстегнула пальто у мамы на груди и прижалась к ней ухом. Значит, это правда, и санки с мамой — не сон…