Установленный на крыше черный громкоговоритель, из которого неслось обычное постукивание метронома, внезапно ожил и прокричал громким мужским голосом, далеко разнесшимся по набережной:
— Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!
Сережа уже знал, что нужно делать, когда репродуктор объявляет тревогу, — нужно торопиться домой и вместе с мамой спускаться в подвальное бомбоубежище. Он повернулся и побежал, совсем не так быстро и легко, как бегал летом. Мешали бурки и тяжелая шуба. Она становилась все тяжелее, эта шуба.
Германские самолеты шли чуть повыше морозного тумана, повисшего над городом. В разных концах Ленинграда заговорили зенитные орудия, полыхнуло пламя разрывов фугасных бомб, по улицам заспешили люди, торопясь в укрытия. Со стороны Ладоги поднялись в небо советские истребители, может быть — там был и папа, устремились на перехват врага.
Впереди, шагах в двадцати от мальчика, взметнулся бело-грязный куст с красными цветами. Сережа не успел ни испугаться, ни удивиться, как воздушной волной его бросило на землю, и тут же по шубке застучали комья земли и снега. Потом заболела от удара о тротуар голова. Сережа заплакал, но кругом по-прежнему никого не было, только страшно выли сирены тревоги: он поднялся и снова побежал к дому. Но, повернув на свою улицу, замер в недоумении. Аптека стояла на месте. Дерево и чугунная ограда сквера — тоже. Но самого дома не было. Только высокая груда кирпича и пыльное облако.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Весь день мальчик бродил по холодному городу.
Он ничего не ел больше суток, и теперь его мысли были только о хлебе. О черной корке, о сухаре, о горбушке или мягкой серединке ломтя.
— Чего плачешь? — остановил его возле Невы высокий седоусый человек в черной одежде и черной ушанке со звездой. — Ты чей будешь?
— Хлеба, — ответил Сережа.
Человек сунул руку в карман и достал оттуда ржаной сухарь.
— На, держи. Где живешь?
— Нигде, — проговорил мальчик, отвернувшись.
— Не хочешь разговаривать? Ну ладно. Бывай, — седоусый приложил ладонь к ушанке, козырнул и быстро зашагал к спуску на лед. Что-то заставило его оглянуться. Голодные, испуганные, рано повзрослевшие дети в блокадном Ленинграде были хоть и самым тяжелым, но уже привычным зрелищем. Но почему же он не грызет сухарь, этот изголодавшийся мальчишка?
Человек вернулся назад, к ребенку, присел возле Сережи на корточки.
— Дорогу домой знаешь? Как называется твоя улица?
Он так и не дождался ответа. Второй раз за сегодняшний день завыли сирены воздушной тревоги, и седоусый, указав мальчику на подъезд ближайшего дома и крикнув: «Беги туда!» — прыжками помчался по льду Невы.
Посреди реки стоял серый, вмерзший в лед боевой корабль — крейсер. Орудия его были обращены в небо, как зенитки. Крейсер прикрывал огнем Зимний дворец и Эрмитаж. Сережа видел из подъезда, как вспыхнул желтый огонь разом на нескольких пушках корабля, затрясся дом и набережная…
После налета командир крейсера вызвал к себе в каюту боцмана.
— Доложите, почему опоздали на корабль. Вы какой пример матросам подаете?
— Ребенок там, товарищ капитан первого ранга. Парнишка совсем ополоумел от голода, Николай Николаевич…
— Отвечайте по форме!
— Виноват, товарищ капитан первого ранга.
— Наша жалость к детям, боцман, должна выражаться в прицельном огне. По немцам. Ясно?
— Так точно. Больше не повторится.
Но утром боцман увидел того же мальчишку в пуховом платке на льду совсем близко от крейсера. Командира не было, его вызвали в Смольный, и боцман, набив карманы сухарями и прихватив банку сгущенки, спустился с корабля на Неву. Ветер гнал по льду колючую поземку. Лицо мальчика побелело, брови и ресницы заиндевели.
— Снова пришел? И молодец. Как зовут?
Мальчик с трудом приоткрыл губы.
— Сережа. А я никуда не уходил.
— Не уходил? Где ж ты был?
— А там, — Сережа кивнул на серый дворец с заколоченными фанерой окнами, в подъезде которого этот седоусый моряк велел ему спрятаться вчера вечером, — мой дом весь взорвался…
— Ясное дело, — сказал протяжно боцман и задумался. — А ну пошли…
Он поднял Сережу на руки и вместе с ним зашагал к крейсеру.
В каюте было не очень тепло, но мальчику показалось, что здесь настоящее лето. Боцман развязал платок, рассмотрел содержимое «торбочки», повесил на крючок шубку, усадил Сережу на койку. Пришли еще несколько матросов, принесли горячего чаю и хлеба.