Два дня прожил Сережа в замечательной каюте боцмана. Он сидел тихо и только во время боевого огня забивался в угол каюты, прижимался к железной стене и плакал от страха. Спали они с боцманом, дядей Мишей, под толстым колючим одеялом. На третий день дядя Миша пришел с обеда невеселый, отдал Сереже свой паек — брусок черного хлеба и компот — и сказал, что надо собираться.
— Куда? — спросил мальчик.
— К теплу поедешь, за линию фронта. Понял? На большую землю.
— Нет, — замотал Сережа головой, — я у тебя здесь останусь.
— Не положено, — сказал дядя Миша. — Тебе жить положено. В тыл поедешь.
— А ты?
— Я что? Вот довоюю и за тобой приеду. Вместе будем, по-родственному, одним словом.
Разговор в каюте командира крейсера накануне был строгий.
— Зря хитрите, боцман, — говорил капитан первого ранга, не глядя на седоусого моряка, — по работе вашей вижу — совсем обессилели. Вы что думали — не знаю про пацаненка?
— Нет у него ни дома, ни родителей…
— Разве я не человек? Понимаю. Но не могу вам позволить голодать. Это первое. Второе. Кто разрешил ребенком рисковать? Даю вам увольнительную до двадцати двух, везите его на Ладогу. И вот это — командир достал из шкафчика НЗ — несколько свертков с галетами и салом, — прихватите…
— Слушаюсь, на Ладогу.
К восточной окраине блокадного города днем и ночью, под охраной самолетов и прикрытием наземных батарей, ползли тяжело груженные автомашины. По Ладожскому озеру, белому и пустынному, отороченному по горизонту темной полоской леса, легла пробитая в снегах колея. По обочинам ее валялись разбитые кузова, перевернутые обгорелые грузовики. Единственная, кроме неба, связь окруженного города со страной. Немцы вели плотный огонь по «Дороге жизни», но она все равно действовала, продолжала пропускать в Ленинград продовольствие и боеприпасы, а из осажденного города — эвакуированных и оружие для армии.
Дядя Миша и Сережа добрались до контрольно-пропускного пункта на Ладоге еще засветло, но женщина-лейтенант в белом тулупе сказала боцману:
— Последняя машина с детьми уже загружена. Ничего не могу. Завтра в шесть ноль-ноль приводите.
— Куда ж я его дену, посудите сами, товарищ лейтенант? В двадцать два должен быть на борту. Не везти же назад.
— Имя, фамилия, быстро! — сказала женщина.
— Боцман Архипов, полевая почта номер…
— Да не ваши данные — его!
— Зовут Сережа.
— Фамилия? — лейтенант заполняла химическим карандашом фанерную бирку, чтобы повесить Сереже на шею, поверх шубки. — Тоже Архипов?
— Я Неверов, — сказал Сережа.
— Здесь еще паспорт его матери, — добавил боцман, — кое-какие документы.
— Давайте.
— Как мне мальчонку потом искать?
— После победы? Запомните — транспорт сорок два. Крытую полуторку видите? Торопитесь, сейчас уходит…
Подхватив Сережу на руки, боцман побежал к автомашине, крытой серым брезентом, в кузове которой тесно сидели дети.
В это время низко над «Дорогой жизни» прошли два «юнкерса». Ударили по самолетам орудия у КПП, застрочили пулеметы. Полуторка резво тронула с места и рванулась на восток, петляя по льду.
Задыхаясь, боцман догонял ее. Бежать по глубокому, вязкому месиву земли, снега и льда, среди разрывов, было трудно.
Сережа что-то кричал дяде Мише, боцман не слышал, только повторял:
— Потерпи, потерпи…
Почти поравнявшись с машиной, он вдруг сильно вздрогнул, пошатнулся. Приподнял повыше мальчишку и забросил его в кузов.
— Живи, Сережа!
А сам, теряя сознание и медленно опускаясь в грязно-серое месиво, так и остался на дороге.
2.
Тогда, накануне нового, 1943 года, когда Иван Кочетовкин оказался в заснеженной военной Москве, в общежитии станкостроительного завода имени Серго Орджоникидзе, о новогодней елке почти никто не думал. Не до того было.
Замаскированное предприятие напоминало с улицы громадный пустынный дом. Но работало оно круглые сутки. За окнами, вымазанными известкой, люди, сменяя друг друга, стояли у станков по десять-двенадцать часов в смену. И когда оказывались за проходной завода, мысли у всех были одинаковы — дотащиться до койки, вздремнуть, отдохнуть, избавиться от свинцовой усталости, чтобы достало сил завтра снова вернуться на свое рабочее место.
В комнате общежития, где поселили Ивана Семеновича, обитали трое нелюдимых подростков (сухо представились — Коля, Степан, Юра — и никаких расспросов). Здесь мечтали лишь о том, чтобы в новогоднюю ночь выспаться как следует. Фезеушники, понял Кочетовкин.