Из рощи, увязая в снегу, без лая к маленькому обозу приближался широким махом серый пес. Лошадь рванула узду, Швыдкой едва удержался на ногах, и тут почувствовал удар в спину.
Что привлекло волка — запах ли конского пота, горький дым самокрутки, человечий дух? Пронзительно вскрикнула Валя — девочка в синем платке, Швыдкой упал, острые зубы прошили рукав шинели и впились в предплечье. Кровь брызнула на снег.
Сгрудившсь в санях, дети во все глаза глядели на поединок человека и волка. Оба катались по снегу, пятная его красным. Терентий Трофимович изловчился, добыл здоровой рукой тесак из-за голенища. Взлетел и ударил клинок, потом еще раз. Замерла в оскале морда зверя. Швыдкой тяжело поднялся и, наклонив плечо, поддерживая левой рукой правую, побрел к саням. Ребята бросились навстречу Терентию Трофимовичу.
— Спугались? — спросил он, кусая губу. — Ничого. Живы будем — не помрем. Хороша шкура будет на шапку. Кому подарувать?
— У меня бинт есть, — сказала Валя, утирая слезы. — Я вас перевяжу.
— Сам, сам…
И начал кашлять.
Его уложили в сани. Повод взяла Валя в синем платке, повела лошадь, которая все еще ржала и косила глазом. За рощей была Унжа.
4.
В двадцати километрах от Москвы субботним утром новый, американского производства грузовик, пахнущий чужой краской, с высокими бортами, с ребристой, обтянутой добрым защитным брезентом крышей фургона, притормозил у заметенной снегом воронки.
Женщина-шофер, сменившая в Кинешме Швыдкого — его отправили в госпиталь, — заметила в косом снегопаде ковылявшую человеческую фигуру. Приоткрыла дверь кабины.
— Куда путь держишь, браток?
— Это дорога на Ржев? — вопросом на вопрос ответил хромой человек в солдатской шинели без погон.
— Похоже, она самая. Садись в кузов, до развилки подброшу.
— Благодарствуй. А кто в кузове-то?
— Ребята из Ленинграда. Сироты. В детдом их везу, тут где-то недалеко детский дом устроили временный, в бывшей школе говорят…
— Ага. Не стесню ребят?
— Места хватит, солдатик, — женщина внимательно поглядела на Кочетовкина, на его худое жилистое лицо, достала коробку из-под «Казбека», набитую махоркой. — Закуришь? Давно топаешь таким манером?
— Часа четыре, — ответил Иван Семенович.
— Во Ржев-то? Так ты и до утра со своим костылем не дотопаешь, до завтрашнего. Ржев знаешь где?
— Бывал…
— Тогда чего же? Голосовать надо! Лезь в кузов…
В широком кузове, на аккуратных скамейках, вделанных в борта, сидело человек пятнадцать мальчишек и девчонок — худых, с ввалившимися по-старушечьи ртами. Они потеснились, давая место взрослому, но глаз на него не подняли.
«Что же это делается, боже ты мой, — думал Кочетовкин, до боли затягиваясь куревом и искоса поглядывая на соседнего с ним мальчишку — курносого, бледного, совсем крошечного, но уже с морщинкой на переносице. — До чего же он нас довел, фашист проклятый…»
— Тебя как звать-то? — спросил он соседа.
— Сережа, — одними губами ответил тот.
«И голосу совсем нет. Ну как он будет коммунизм строить? Вот беда».
И стал думать Иван Семенович, покачиваясь в кузове американского «студебеккера», о том, что сделала с детьми война. О тех ребятах стал думать, которых оставил сегодня ночью в общежитии станкостроительного завода, — о своих пятнадцатилетних соседях по комнате на Шаболовке. О прославленном токаре Коле Чикиреве, что возился с ним теперь по вечерам в цехе после смены — учил работать на «победите». Ему бы в лапту гонять во дворе, а он вот — с планшайбами и разводными ключами играет, план дает, и не один, по двенадцать часов в холодном цехе вкалывает.
«Ничего, все зачтется, за все расплатимся, — думал Кочетовкин, потирая ноющее колено. — Хотя нет, — поправил он тут же себя, — за детишек расплатиться нечем, никакие муки и позор, которые мы фашистам обеспечим, не искупят пропавшее детство. Морщинку этого Сережи не искупят, его голосочка бессильного…»
И казалось Ивану Семеновичу Кочетовкину, что сам он уже старый-престарый, прямо-таки древний человек, отшагавший бесконечную жизнь, а между тем было ему тогда, накануне 1943 года, тридцать с небольшим лет.
У развилки «студебеккер» остановился.
— Эй, солдатик, — крикнула женщина-шофер, — нам теперь налево. Вылазь, что ли.
Кочетовкин спрыгнул на снег, забыв о больной ноге, и сильно захромал.
— А то, может, доедем вместе до детдома? Устроим ребят, и я тебя поближе к твоему Ржеву подброшу.
— Мне деревня Сычевка нужна.