— Все едино. А? Дети ведь, а я одна. Сопроводи.
— Отчего же не сопроводить, мать. Сопроводить не отказываюсь.
— Какая я тебе мать? Небось помладше тебя буду.
Пригляделся Иван Семенович — и впрямь молодая женщина.
Круглолицая, с ямкой на щеке. Только седые волосы из-под ушанки выбиваются, это и ввело в заблуждение.
Снова залез он в кузов, к ребятам, обнял за плечи сразу подавшегося к нему Сережу. И поехал вместе с ними разыскивать бывшую подмосковную школу, хотя надо бы на могилу политрука Манвелидзе. «Это ничего, — рассуждал Кочетовкин. — Манвелидзе бы понял, будь он жив, не обиделся. Тут такое дело, детишки».
В наскоро, на военную руку, организованном детском доме — временном, пока не решится вопрос с транспортом в далекую Алма-Ату, пополнение уже ждали. Школьное кирпичное здание одиноко высилось посреди сожженной деревни, и уцелело оно после боев в здешних местах по двум причинам: было каменным, и в нем располагалась немецкая жандармерия. Впрочем, располагалась ровно два дня, на больший срок в этой подмосковной деревне враг закрепиться не смог.
Над входом в здание ветер трепал плакат «Добро пожаловать, дорогие ленинградцы!» и гирлянду самодельных елочных игрушек.
«Почему елочные игрушки? — подумал Кочетовкин и тут же вспомнил: Так ведь сегодня 31-е декабря! Завтра Новый год!»
Стал он вместе с женщиной-шофером и с двумя воспитательницами переносить ребятишек в детдом: многие были еще слабы, так измотаны голодом и дорогой по Ладожскому озеру, по военным трактам России, что не могли идти. Потом ребят поили чаем с морковным повидлом, а он сидел в кабинете у директора — старухи в гимнастерке, кирзовых сапогах и пенсне, отогревался у печки.
— Продуктов у нас, я вам скажу по секрету, достаточно, — говорила директор. — Самовар раздобыли. Пирог затеяли испечь. Встретим Новый год!
— Развеселить бы хоть немного детей, Цецилия Абрамовна, — рассуждал Иван Семенович. — Там я одного, Сережку, приметил — курносенький такой, так совсем доконала его блокада! Выживет ли?
— Поставим на ноги, товарищ Кочетовкин, будьте уверены! Обыкновенная дистрофия.
— Патефон бы, что ли, им на праздник достать…
— У кого? Я уж всякое передумала, даже мигрень получила. По всей округе никто не живет, все в город перебрались, в тыл эвакуированы. Да и мы не задержимся…
— Елку надо, вот что! — решил Кочетовкин.
— О чем вы говорите! — согласилась директор. — Но где ее возьмешь?
— То есть как где?
— Вы, молодой человек, простите меня, не москвич? Да?
— Не москвич, но без елки не годится!
Он вышел на улицу, к «студебеккеру». Седая женщина уже поджидала его в кабинете.
— Как звать-то тебя? — спросил Кочетовкин, открыв дверцу.
— Додумался наконец спросить! — усмехнувшись, ответила она и включила зажигание. — Зоей зовут…
— Виноват, а я Ваня буду. Слышь, Зоя, елку надо ребятам раздобыть. Новый год!
— А как же твой Ржев?
— Ой, и во Ржев надо. Но первое дело — елку.
— Ты, солдатик, что-нибудь одно выбирай. Времени у меня в обрез.
— Сам тороплюсь, — сказал он, забираясь в кабину.
…«Студебеккер» наматывал километр за километром на свои белые колеса. Снежные поля вокруг сожженной деревни были однообразны, похожи, от такого однообразия становилось не по себе: остовы подбитых танков с крестами на башнях да наши сгоревшие и припорошенные броневые машины, покалеченные пушки, ущелины траншей. Эти приметы делали пейзажи узнаваемыми, знакомыми. Словно кружили они с Зоей по одному и тому же месту.
На самом деле ехали они по особенной, если не считать поволжских степей, земле — вся она, вплоть до малого клочка, была засеяна свинцом и железом. Вот и стал этот кусок Подмосковья, когда-то зеленый и живописный, мертвой равниной. Под снегом пни и кочки, бывшие два года назад рощами и перелесками. Так плотен оказался огонь наступавших наших войск, так отчаянно сопротивлялся враг, кажется, уже дотянувшийся до столицы, что не осталось тут ни одного живого места. Весной сорок второго взошли на равнине только буйные сорные травы, но и они не скрыли, не спрятали ран и рубцов войны — траншейных трещин, воронок и пней. Долгие годы еще предстоит хворать подмосковной земле…
Одинокий грузовик кружил и кружил по мертвым полям.
Шофер Зоя (Кочетовкин уже знал ее историю: ткачиха с «Трехгорной мануфактуры», в сорок первом вместе с фабричными девчатами строила линии заграждения, рыла окопы, была санитаркой, при бомбежке потеряла мать, отца и братишку, теперь вот — за баранкой) дымила самокруткой, удивленно бормотала: