— Считай, Очеретяный, повезло тебе. Теперь, считай, дома!
— Де тот дом? Бачу — курень якийсь…
— А вот побачишь.
Отец Ксенофонтий встретил Севенарда на пороге сердечно, осеняя крестом.
— С благополучным прибытием, господин полковник! Милости просим! Быстро, быстро обернулись, соколиком.
— Так вышло, отец. Хлеб, соль имеется?
— Как не быть! Трапеза ждет, и для увеселения духа кое-что найдется.
— Двое суток во рту ни крошки…
Очеретяный уже волок ружья и поклажу. Служитель отворил тяжелую на пружине дверь.
— Пожалуйте, Иван Христофорович.
За столом прислуживал долговязый отрок с косицей на затылке, подливал, быстроглазый, брагу, лупил крутые яйца. Ксенофонтий крестился на образа, слушая.
— Так что мой тебе совет, отец, собирай скарб — и катись куда глаза глядят, подальше от Амура. Попадья-то где?
— Одне мы, — вздохнул служитель. — Сиротствуем с Покрова в юдоли…
— Тем более! Года на два схоронись, пока быдло не нажрется ворованного сала. Потом вернешься.
— Два года! Неужто оставят нас люди православные в беде?
— Не оставят. Не тревожься. Силы надо собрать. И соберем. Переждать только…
— Стар я ждать, помирать собрался…
— И это дело, — рассудил полковник, жуя. — Ты вот что пока, отец святой, спроворь нам на дорогу харчей. Без жадности! Зачтется тебе.
— Да разве я когда? Иван Христофорович!
— Ладно. Сушеного мяса дай, соли. Спичек серных. Хлеб какой.
— Куда ж вы ныне, позвольте полюбопытствовать?
— Узнаешь в свое время. Загляну еще.
Не мешкая в Пермском, полковник и Очеретяный перетащили оморочку на Силингу. Погрузили провиант, выстлали дно заимствованной у служителя медвежьей шкурой, взяли одеяло, бараний тулуп и погребли вверх, в неведомые для денщика места — халдоми. Пенилась Силинга, бросала оморочку на камни и пороги, толкал ее дюжий денщик, зайдя по пояс в обжигающую горную воду. Спрашивать о чем-либо теперь опасался, хмур стал хозяин. Холеное лицо полковника утратило хабаровский шарм, щеки слегка впали, заросли желтоватой щетиной, глаза покраснели. Сидел Севенард на носу оморочки, держал на коленях ружье. Пристально глядел по сторонам, ощупывал взглядом берега.
В нанайском стойбище Эворон полковник приказал зачалить оморочку. Забрехали собаки на гостей, одна из дворняг кинулась к Севенарду — он отшвырнул ее пинком сапога. Из хурб выглянули маленькие люди, подошли поближе старуха с трубкой во рту и полуголый мальчишка. Иван Христофорович сказал несколько слов старухе. Та отрицательно замотала головой.
Дальше по тайге пошли пешком.
Пробирались по низине, окруженной дальней цепью снежных хребтов. Полковник хорошо знал дорогу, шел с вещмешком легко, поворачивал уверенно. Очеретяный, груженный ружьями и тюком, еле поспевал за ним. Вот и скала показалась, башней поднявшаяся над тайгой, сбоку вынырнула Силинга. Распорядился полковник спрятать оружие у скалы, указал пещеру. Вздохнул денщик облегченно: мрачен, мрачен хозяин. Без оружия оно лучше.
Повернули на север. В просвете стволов весело зазеленела поляна, поросшая сочной травой, усыпанная кочками — марь.
Остановился Иван Христофорович — перекинуть мешок свой с плеча на плечо. Опередил его на несколько шагов денщик, и зря. Шагнул на кочку, а та подалась под ним, поплыла — и ухнул здоровенный мужик в ледяную воду. Закричал. Схватился рукой за соседний зеленый холмик — и тот поплавком нырнул в жижу под его руками.
— Ваше благородие! Тону-у!
Севенард стоял на суше в нескольких шагах позади, рылся в мешке.
— Иван Христофо-о-рович!
В том месте, где провалился денщик, теперь расплывалось озерцо коричневой воды. Севенард знал, каково там, приходилось. Очеретяный барахтался, его засасывало. Тайга птичьим криком отзывалась на вопль человека. Полковник присел на ствол упавшего дерева.
— Руку! — орал Очеретяный. — Руку-у, сволочь, а-а-а…
Намокшая одежда тащила его на дно. Последними силами он вытолкнул свое тело из озерца, схватился жадными пальцами за траву на твердой почве, подтягиваясь.
Тогда Севенард выпростал из мешка искрящийся кусок касситерита — тяжелой оловянной руды — и ударил денщика по бугристому затылку.
2.
Но чаще виделось иное — главное.
Очеретяный тогда еще дышал божьим воздухом.
Стояла ранняя осень, лучшее время на Амуре. Душные летние вечера с их липкой влагой и комарьем сменились свежими и чистыми закатами. Дыханье гор разогнало застоявшийся зной.