Огонь разведен был на давешнем валуне. Хозяина огня он сначала не увидел — эворонский шаман выпростался, возник откуда-то из-под земли, когда Севенарду уже осточертело лежать и он намеревался подползти поближе. Отряхнулся шаман, ударил в бубен, предварительно подержав его над огнем, и пошел, приседая и приплясывая, вокруг скалы. Севенард молча выругался и сплюнул.
Повел биноклем вслед за шаманом, раздумывая, не пристрелить ли лохматого дурня в меховом остроконечном колпаке, эворонского владыку. Решил — не стоит, все стойбище всполошится, начнет искать его. Ничего в железистом кварците шаман все равно не смыслит.
И правильно решил. Повыв и поплясав, шаман начал перетаскивать из своей оморочки к подножью скалы тяжести. Потом загасил огонь, полез в лодку и сосредоточенно погреб вниз. Проплыл совсем рядом с полковником, Ивана Христофоровича обдало кислым козьим запахом.
Севенард без труда отыскал пещеру у подножья камня. А в этом тайнике, на деревянном блюде — свежую метровую кету, горсть розовой каменной соли и кусок сохатины. В пещере был мрак и смрад, белели рыбьи кости — остатки старых приношений, тонко гудели бронзовые мухи. Соль полковник ссыпал в свой носовой платок, стянул узелком, сунул в карман. Подумав, отрезал и кусок кеты. Остатки же рыбы и уже облепленную насекомыми сохатину швырнул в воду.
Он отшагал не более двух километров от камня, как компас снова принялся, и не на шутку, чудить, хотя кварцитовая сопка с поваленными стволами осталась в другой стороне. Часы указывали поддень, солнце стояло на юге, но магнитная стрелка клонилась, звала влево, к западу. А положено ей от века указывать на север.
По пути он закладывал небольшие скважины, аккуратно срезая лопаткой дерн и водружая его на место после засыпки ямы. Руды на поверхности не было. Стучал ногтем по компасу, стрелка упрямилась.
У четырех сопок, грядой показавшихся впереди, компас вовсе отказал, стрелка завертелась вокруг своей оси. Под ногами Севенарда лежало богатство.
Двое суток без сна и отдыха обследовал Иван Христофорович четыре сопки. Пометка за пометкой ложились на его карту. Провел настоящую маршрутную съемку вдоль всей долины. Поднялся на холмы и за крайним, южным из них, чуть не обрушился в падь — сопка была круто срезана, отсечена геологическим сдвигом. Внизу желтым озером разлилось болотце. Прав был отец Ксенофонтий — ржавая падь, вода настояна на руде, весь срез сопки покрыли красные потеки.
На третьи сутки нашел он кедровую поляну в каньоне меж осыпей, пологую полянку — она лежала на наклонном коренном пласте касситерита.
На четвертые сутки в маршрутной карте появилось условное обозначение нового месторождения — медного, сопутствующего оловянному. Тут, видать, и подобрал самородный металл старик-нанаец, его морщинистый ангел, изловленный на базаре.
Так он шел к своему богатству…
3.
Пермское менялось стремительно. Полным ходом двигалось наступление на тайгу и болота, окружавшие село несколько месяцев назад плотно, вековечно.
Тысячи новых людей расчищали территории под будущие заводы и городские улицы. И в этой разномастной толпе, крикливой, чумазой и скалозубой, совсем затерялись, стушевались дремучие обитатели двадцати шести пермских дворов.
Отец Ксенофонтий, стареющий на глазах от безнадежной тоски по былой тишине и благообразию родных мест, бедовал в горнице один — Митька, «дьячок», родная кровь, ныне Митрофан Баяндин, гнул спину на комсомол. Строил узкоколейку к стойбищу Дземги, куда причалил который уже по счету пароход со свежей партией безбожников. Там, сказано, будет новый завод, помимо главного, судоделательного, место коему определено в самом Пермском.
Не привыкшее к черному труду чадо нахваталось на стройке матерных словес и каждый вечер теперь вводило батюшку в краску.
— Переберусь я, папаша, в барак, вот что, — сказал как-то Митька.
— Чего такое говоришь? Окстись! Отца родного, единокровного бросишь?
— А что? Какой от вас, папаша, прок?
Широко раскрытыми глазами поглядел отец Ксенофонтий на злого сына, и слезы заволокли его взор. Или смеется Митька? Проку от служителя в селе и вправду не было, церковь пустовала, паства трусливо сидела сиднем по своим дворам, опасаясь новых властей, пуще всего — бритого Окулича и комсомольского начальника силы медвежьей — Сидоренку. Отомкнул в субботу храм, затеплил к заутрене свечку и зря воск пожег. Никто не явился.
— Проку от вас, папаша, с гулькин нос. Таковы дела. Давеча кавказец Зангиев, бригадир мой, изрек: ты, говорит, обязан прикрыть добросовестным трудом грех своего родителя, прислужника мирового империализма. Ступай, говорит, заколачивать костыли…