В рубке и машинном отделении скоро тоже стало темно, как на палубе — сели аккумуляторы. Паша копался в двигателе при свете коптилки, сооруженной из старой патронной гильзы и промасленной ветоши.
Начало светать, но ливень и не думал утихать. Плыли назад очертания незнакомых уже берегов. Гапонов, кажется, скис.
— На кой я согласился трогаться из Хабаровска? — бормотал он. — Знал же, дурак, не первый год плаваю, что нельзя! Связались с циклоном, влипли, Паша…
— Андрей! — перебил его моторист. — Ослабь-ка контргайку на кожухе…
— Какая гайка? У меня уже руки ключ не держат…
— А ты ополосни их горячей водой. В бачке осталось чуток. Легче станет… Сейчас наладим…
— «Наладим»! Железные у тебя нервы, парень. Которую гайку, говоришь?
Поломку удалось найти к полудню. Запустили двигатель. Он нехотя ожил, застучал натужно, поворачивая катер против течения.
— Иди к штурвалу, — сказал Паша.
— Бегу, — послушно ответил капитан.
Медленно отправилось судно вверх, к Комсомольску. Горючее было уже на исходе, когда в пелене дождя показались на берегу черные шалаши «Копай-города».
— В самый аккурат успели, — похвалил капитана заведующий складом, принимая и оприходуя картошку. — Вчера последний овощ доели. Как плавание?
— У него спрашивай, — кивнул Гапонов на моториста.
— Нормально, — ответил Паша.
Илья Саввич Черкасов обрадовался прибытию навигационных приборов. Прибежал, шлепая по лужам, на пристань. Его самолет уже был готов к работе. Приближался заветный день — день первого полета.
— Одно плохо — поле киснет, — сказал озабоченно Черкасов, провожая Павла в барак. — Не помешал бы нам циклон, Павел Сергеевич.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Надоедливый — то теплый, то холодный — ливень приостановил строительство. Циклон трепал тайгу, иной раз бросал на Пермское пригоршни града, по сопкам бурливо текли ручьи, пузырились, огибая стволы на пути к Силинскому озеру. Амур снес временный причал. Несколько судов, среди них катер «Партизан», вынуждены были укрыться в затоне. Вода поднялась до середины дамбы.
Строители пережидали непогоду в избах и бараках, в намокших шалашах и отяжелевших палатках. Было неуютно — костра не разведешь. Курили самокрутки, качали головами, дивясь своенравному климату.
Ночи потянулись теперь тревожные. Полыхали над Пермским молнии, заливая голубоватым призрачным светом архипелаги грузов, укрытых брезентом, лобастые сопки, клокочущий свинцовый Амур. Гулко, ударяя в сердце, стлался гром по низине.
В одну из ночей случилось — прорвало дамбу.
Парторга Окулича, коротавшего над Гегелем бессонницу — в такую погоду ныла старая рана в предплечье, — заставил поднять голову от книги близкий раскат. Гром прозвучал отрывисто, странно — с хрипотцой как будто, и сразу в монотонный стук дождя по кровле времянки вплелся клекот потока.
Окулич накинул на худые плечи офицерскую плащ-палатку, давний трофей гражданской войны, выскочил в дождь.
Дамба была разворочена в аккурат напротив дощатого настила со стратегическом сырьем стройки — мешками цемента.
Из пролома, пенясь, бил черный, маслянистый в сполохах зарниц, водопад. Парторг заорал во весь голос, призывая строителей.
Вспыхнул факел на берегу, второй, третий, темные фигурки людей заметались под дождем.
— Серега, беги за тачкой!
— Потоп, ребята, спасайте!
— Товарищи, спокойно, спокойно, без паники!
— Где Сидоренко? Кто видел Сидоренко?
— Здесь я, здесь. И Зангиев со мной.
— Девчат будить?
— Тащите наверх цемент! Живо! Пятеро становитесь к пролому. Где у нас доски?
— Арматуру заливает!
Дождь хлестал, гасло, искрясь и шипя, багровое пламя факелов. Их заменяли новыми. Весь поселок бросился спасать грузы. Тяжело давалась передвижка ящиков со станками и металлом. По колено в воде волокли их строители подальше от Амура, на пригорки. Ящики упирались, скользили по мокрой земле.
— Эй, кто там, тащите сюда валуны! — командовал Окулич, взявшийся вместе с группой корчевщиков заделывать пробоину в дамбе. Волны размывали насыпь, расширялась с каждой минутой брешь.
На шум выбежали из своего барака девушки, покатили на берег «рикши» — тяжелые, на вагонеточном колесе, тачки. В них загружали щебень и перебрасывали к дамбе, где барахтались в потоках воды люди Окулича.
Восстановили дамбу под утро. Жидкой зеленью налился восток, робко осветил поле ночного сражения. Весь берег превратился в болотную жижу, по ней дрейфовали доски, борта фанерных ящиков, бумажная шелуха, чья-то галоша с красным нутром. Белесыми холмиками застыл цемент у настила, там, где треснул, разошелся по шву один из мешков при переноске. Перепачканные глиной парни и девчата уже собирались разойтись по домам, как раздался густой голос Сидоренко: