— Братва, ко мне!
Стоял комсорг возле валуна, расколотого пополам, — одного из сотен камней, уложенных в предвидении паводка в основание дамбы.
— Вот это да!
— Силища…
— Стоп! — поднял руку Сидоренко. — Кто расколол камень?
— Что такое? — переспросил Окулич. — О чем ты?
— А вы поглядите!
В нескольких местах из болотной жижи торчали белые осколки. Окулич нагнулся, поднял обломок валуна, поднес близко к лицу. Всмотрелся в линию излома. Произнес в наступившей тишине:
— Дамбу взорвали.
Ему ответили общим вздохом:
— Кто? Кто!
Окулич бросил обломок, отер руки о плащ.
— Разберемся.
Аммонал был только у взрывников на правом берегу, в Пивани. Там запасали щебень для стройки. Отрядили нескольких добровольцев сплавать на лодке в Пивань. С ними поехал Сидоренко. Вернувшись, распахнул дверь во времянку парторга, сказал с порога:
— Четырех брикетов на складе как не бывало. Стибрили!
— Чужих в Пивани не видели?
— В том-то и дело, что нет. Но приходил перед паводком один из наших. С лукошком.
— Кто такой?
— Дьячок!
— Ах, гр-рибник…
Бегом поднялись на холм, к церкви, стукнули в тяжелую дверь ксенофонтиевой пристройки. Отворил сам служитель.
— Сын твой где?
— Митька? Три дни, как подался в Вознесенское, господа хорошие, за медом подался…
— Точно, — отозвался Сидоренко. — Не видел я его на работе все эти дни.
— Какая тут работа? — вздохнул Ксенофонтий, подняв глаза к небу. — Разверзлись хляби небесные…
Окулич слегка отстранил его, вошел в избу.
— В тазу что мыл, отец, не сапоги ли?
— В котором тазу? — спросил за спиной отец Ксенофонтий.
— Ты Ваньку не ломай. Таз всего один в горнице.
— Ну, сапоги… Или запрещается властями сапоги мыть?
— Покажь!
— Чего-с именно?
Сидоренко уже сам тащил из прихожей яловые сапоги служителя — сухонькие.
— Что скажешь, отец святой? Где сына спрятал?
Ксенофонтий откинул широкий рукав, истово перекрестился на образа в углу.
— Вот вам крест истинный, что в Вознесенское по…
— Ладно!
Опрос показал — встречали вчера вечером Митрофана Баяндина в затоне. Вот вам и Вознесенское. Пересчитали лодки — одной нет. Окулич кликнул Гапонова.
— «Партизан» на ходу?
— Исправен, Аким Осипович, но сами видите, что на реке делается…
— Вижу. Тут друг один на лодке отважился. А у тебя катер! Зови Неверова.
Митька греб против течения, держась ближе к пологому берегу, к зарослям с их сумеречной тенью. Дождевая вода струилась по лицу, по слипшейся бородке, по груди, мешалась с потом. Когда за излучиной показался черный дымок катера, Баяндин начал табанить, надеясь достичь суши. Но мешала сильная волна. К тому же «Партизан» тоже резко взял к берегу, отсекая путь.
Митька бросил весла. Вытащил из-за пазухи револьвер, швырнул в воду. Лодку, кружа, потащило назад.
На обратном пути он молчал. Сидя на корме катера, глядел светлыми глазами в ширь реки, сплевывал в воду.
4.
Прав, прав был путешественник Арсеньев — водится какая-то чертовщина в Сихотэ-Алине. На себе испытал теперь Иван Христофорович: в иные дни, особенно по весне, наплывают недомогания, кружится голова, мысли путаются.
Может, оттого, что голодает тело весной без витаминов?
Не должно бы — наловчился Севенард запасать впрок клюкву и голубику. Бруснику же хранил в самодельном туеске березовом, наполненном свежей проточной водой и сосновой хвоей, — Митька научил.
Митька многому научил полковника: и мед находить в старых дуплах, и грабить бурундуков, и грибы сушить. Есть дикий чеснок-черемшу.
Только реже и реже стал появляться в Ржавой пади поповский ублюдок, нечем его прельстить. Вымахал ростом, оброс волосом, девки у него на уме.
А в первые годы своей робинзонады поджидал, вожделенно высматривал Иван Христофорович недоросля, предвкушая человеческий голос. Хотя при появлении Митьки сам говорил более него, да и что мог поведать мальчишка, кроме гнетущих вестей о строительстве в Пермском, где налаживалась босоногая власть?